Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

Когда – невероятно! – но все ушли ... Нет, вот этот будет спать на твоем диване, да приди ж ты в себя! возьми постель! – он послушно взял, как Лазарь, несчастный зомби, шел, прижимая к груди, рассмотрел – не постель, а шкурка тела, которую предстояло еще натянуть на ходу, как водолазный костюм, торопясь, стесняясь, не попадая ногой в штанину, но по свистку последней молнии (о боже! сколько же их здесь!) стоит навытяжку, живой и собранный, готовый к погружению, а за спиной, в тумане, выпавшем, как пот, растворяется дом ассирийца Бори. Хорошо бы получить поручение, ни к чему не обязывающее – подмести, перемыть посуду, – хотел дописать дочерей в идентичных цветастых платьях и золотых сережках, ассирийские матрешки от сорока до двух лет, но, видимо, до другого раза – тот, на диване, хотел общаться, и это еще при том, что я не успел докупить водки.

Хорошо же! Слушай! Был один политзаключенный – кажется, китаец – пианист, и вот однажды о нем вспомнили и затребовали на международный конкурс, скорее в политическую пику, чем по музыкальным каким-нибудь причинам. Пианиста приходилось предъявить, и вот, спустя годы, его вывели из камеры и повезли на конкурс. По всем расчетам он должен был ударить в грязь лицом, мордой о клавиши: столько лет лишенный инструмента, он должен был предстать перед музыкальной общественностью во всей своей красе – плохой гражданин и плохой пианист. Было б о чем хлопотать. Вся щекотливая ситуация могла еще обернуться поучительно: обратите внимание, господа, сомнение и измена разъедают не только душу, они впиваются в лучезапястный сустав и высасывают из него талант, как костный мозг. Однако китаец сел к роялю и сыграл. Оказалось, что в тюрьме он добыл доску и ежедневно упражнялся на воображаемых клавишах. Со временем эта доска должна была стесаться в полированную щепку, которую можно носить в кармане. Понимаешь ли, как здорово – всегда иметь инструмент при себе?! Теперь было безопасно обращать к гостю любые, самые патетические вопросы – пьяный додик давно заснул на диване, на моем диване, выговоренном вместо супружеского, двуспального ложа за то, что я храплю. Маленькие победы! Вот этот диван (продуктивней всего я пишу во сне) или то, что, выползши из туннеля и будучи призван к ответу, я не растеряюсь, а встану на задние лапы и станцую собачий вальс. Ты скажешь, фигня, но мне достаточно – тоже музыка.

– Ты спать сегодня собираешься?

– Я еще чуть-чуть посижу.

И ушел на кухню. Закурил сигарету. Припомнил, на чем остановился. Боб вернулся. Первым делом получил у адвоката свою записную книжку, ту самую. В свое время он тщательно выбрал электронику, наиболее чувствительную к тембру голоса, чтобы эта книжка никогда, ни при каких обстоятельствах, ни при каких совпадениях, не открылась на пароль, произнесенный не его голосом. Да и пароля, кроме него, не знал никто. Адвокат смотрел на него с ужасом и сочувствием, как на собственное порождение, но оправдывал себя тем, что он сам не мог тогда предвидеть, насколько мелкой и жалкой, не вызвавшей самого ничтожного любопытства, окажется эта история, и, следовательно, в столь радикальной высылке Боба не будет нужды. Он искренне пытался Боба разыскать и вызвать назад, но Боб выполнял договор не просто честно, а фанатично, благодаря чему разыскать его не удалось. Поэтому сейчас адвокату было не по себе. Но чем больше он вглядывался в этого худого, желчного старика с кожей, обтягивающей череп, как барабан (а Боб ничего не замечал, увлеченный книжкой), тем меньше видел в нем хрупкого, фарфорового авантюриста с античным телом мальчика, вынимающего занозу, и с горящими, глубоко посаженными глазами другого мальчика, изгрызаемого лисенком, так что, в конце концов, перестал винить себя в чем бы то ни было. Пусть порождение, но с тех пор это порождение совершенно самостоятельно передвигалось по свету, и чем бы оно ни занималось все эти годы – резало проезжающих на большой дороге или служило библиотекарем в сельской библиотеке, – ему самому теперь платить по счетам этих подвигов, к которым он, адвокат, уже не имеет ни малейшего отношения. Так что попрощался он довольно холодно – что Боб, действительно ожесточившийся в скитаниях, приписал его нежеланию расставаться с деньгами. Денег этих адвокат не увидел бы как своих ушей, даже если бы Боб пропал навсегда, – таковы были условия контракта и технические предосторожности, принятые Бобом, – но не может быть, чтобы все эти годы адвокат не надеялся на сумасшедшую, не поддающуюся никаким предосторожностям удачу.

Казалось глупым, уже столько вытерпев, сейчас же сесть на скамейку в сквере, произнести: «Ты мне веришь?» и открыть книжку. Это было неромантично, небезопасно, несподручно, но необходимо. Потому что он сразу, с вокзала, отправился к адвокату, он не ел, не пил, не задумывался о жилье, и способ решения этих проблем заключался теперь в книжке, которую он убрал во внутренний карман пиджака. Еще глупее было бы бежать куда-то и временно, на скорую руку, есть, пить, спать, искать какой-то угол, где он сможет надежно проделать то, что можно проделать и сейчас, сидя на скамейке в сквере, – и сразу же есть, пить и спать набело. Как белый человек. Он сел на скамейку, и ему стало страшней, чем много лет назад, когда он подписывал фальшивые документы, приготовленные адвокатом, но, как и тогда, он превозмог себя. «Доступ закрыт», – старомодным металлическим голосом объявила книжка. Еще бы! Конечно, доступ закрыт! Безусловно, было бы много удобней, если бы книжка открылась по первому зову, но – и тут вместо разочарования он испытал прилив гордости, как железобетонно он все тогда организовал, да, он мог по праву рассчитывать, что эта книжка так просто не выдаст чужих секретов, не польстится на первый попавшийся голос человека взволнованного, слегка простуженного, всю ночь не спавшего в поезде и... что еще? – небритого. Он провел рукой по щеке. Действительно, все это придется устранить, прежде чем книжка его узнает. Он попробовал еще пару раз, уже из какой-то бесшабашной веселости (успех был бы даже слегка оскорбителен), потом встал и направился к автомату. Как ни хотелось ему избежать – навсегда избежать – контактов со старыми знакомыми, надо было найти место, где он сможет привести себя в порядок.

Он стал впадать в уныние не раньше, чем через месяц. К этому времени он оценил всю непосильность задачи: потасканный, без копейки денег, кочующий от знакомых к знакомым, он должен заговорить голосом, которым говорил, когда был молод и счастлив. Счастлив? Ну, неважно, как это сформулировать, но во всяком случае, он был полон сил, энергии... Энергии? Ну что придираться к словам! Какая разница, понятно же, о чем идет речь.

Он останавливался у совершенно маргинальных людей, которые почти не скрывали удивления, что он обратился именно к ним. К кому ему было идти? К Леше? Он не встречался ни с кем из старой компании. Ему претила мысль, что когда он, наконец, откроет книжку, узнает номер счета и возьмет свои деньги – действительно, без дураков, большие деньги, – ему претила мысль объясняться тогда со старыми друзьями, что же, собственно, произошло. Он ни перед кем не хотел отчитываться, особенно перед Лешей. Этим – чужим, посторонним людям – он мог ничего не объяснять, он мог сунуть им что-нибудь в зубы за постой, проявив небрежную щедрость, и навсегда забыть о том, как звонил им в дверь, жалкий, вонючий, охреневший от уличных шашлыков. А между тем он все отчетливее понимал, что встреча с друзьями неизбежна. Кто знает, насколько старое окружение способствует восстановлению юного голоса, но, во всяком случае, этой возможностью не следует пренебрегать.

В последнее время ему вообще стало казаться, что он должен сесть и методично, минута за минутой, вспомнить день, когда его внесло в квартиру на волне счастливого возбуждения. Он нес домой только что купленную электронную книжку, чтобы записать свой голос, магический сим-сим, и почти не верил, что завтра – уже завтра! – он принесет эту книжку к адвокату, и там какой-то человек, десятое лицо от третьих лиц, вдунет в нее жизнь, сообщит драгоценную память. Правда, по условиям договора книжку надо будет тут же закрыть и – временно – оставить на хранение в адвокатской конторе, а самому – тоже временно – лечь на дно; но в том-то и дело, что тогда он ни во что это почти не верил и был свободен и счастлив (тогда – точно счастлив) сознанием, что, наконец, сделал что-то реальное; что он никогда еще не подходил так близко; что, конечно, завтра (уже завтра) все это окажется полной фигней, в лучшем случае – розыгрышем, в худшем – подставой, и из всего из этого надо будет еще выпутываться, разгребая неприятности, но ко всему этому он был готов: ничего страшного! зато он действует! он полон сил и энергии, не выгорит здесь – выгорит где-нибудь еще!

Надо было подробно вспомнить тот день – как минимум, для того, чтобы исключить фоновые шумы. Может быть, он записывал голос на кухне – льется вода из крана, шипит масло на сковородке, и, крадучись, со спины подходит Вера и говорит... Стоп! Веру сюда, Веру! Вдруг она действительно что-нибудь сказала, и голос ее, на заднем плане, нечаянно сделался неотъемлемой частью кода?!