Пока смерть не разлучит нас - Мэри Джонстон

поцелуй. На щеках ее алел румянец, губы смеялись. Розовый свет от пылающих в очаге сосновых поленьев ласкал ее, ложась бликами то на богатый наряд, то на золотую цепочку, обвитую вокруг тонкой талии, то на точеные руки, то на высокий лоб под жемчужной оторочкой. Да, она была прекрасная дама, за которую не жаль было отдать жизнь.

– А я сегодня устроила прием! – воскликнула она. – Где же вы были, сэр? Здесь были и мадам Уэст, и леди Темперанс Ирдли, и мастер Уинн, и мастер Торп из Хенрикуса, и мастер Ролф со своим индейским шурином, – уверяю вас, этому юноше достаточно надеть шелковый камзол и провести месяц при дворе, и из него выйдет настоящий джентльмен.

– Если мужчину делают джентльменом отвага, стойкость, честность и учтивость, то Нантокуас уже сейчас самый настоящий джентльмен, – сказал я. – Такому, как он, не нужен ни шелковый камзол, ни придворный лоск.

Она посмотрела на меня своими блестящими глазами.

– Верно, – промолвила она. – Такому не нужен ни шелковый камзол, ни придворный лоск.

Она подошла к огню и, положив руку на каминную полку, устремила взгляд вниз, на рдеющие угли. Потом вдруг нагнулась и подняла что-то с пола.

– Что это вы так транжирите бумагу? – сказала она. – Смотрите, тут целая горсть обрывков.

Она приблизилась к столу, смеясь высыпала на него белые клочки и принялась складывать их вместе.

– Что это? Что вы писали? – спросила она и прочла: «К сведению всех, кого это может касаться. Сей грамотой я, Рэйф Перси, дворянин, проживающий в поселке Уэйнок, отпускаю на волю и освобождаю от всякой службы как мне, так и моей семье…»

Я взял у нее обрывки листка и бросил их в огонь.

– Это всего лишь бумага, – сказал я. – Ее легко порвать. По счастью, человеческая воля крепче.

Глава XVII, в которой мы с милордом играем в шары

В минувшем году губернатор привез с собою из Лондона комплект самшитовых шаров и разбил отличную лужайку для игры между фортом и своим домом. Игрокам из простонародья по-прежнему приходилось довольствоваться улицей – вернее, той ее частью, которая не была засеяна табаком; дворяне же стали играть на лужайке губернатора. Однажды в воскресенье, недели через две после того, как я выпил за здоровье короля из серебряного кубка милорда Карнэла, здесь собралось на редкость многолюдное общество. Губернатор устраивал матч между двумя командами по десять человек каждая. Выигравшая десятка получала большую бочку эля с пряностями, а игрок, попавший шаром в маленький шарик-мишень, – бочонок канарского.

Осень в тот год выдалась необычайно мягкая, солнце светило и грело почти по-летнему. Под его лучами зеленая трава лужайки блистала золотом, а красные и желтые листья, сметенные в канаву, пылали, словно огненная лента. Небо было синим, вода в реке – еще синее, осенние листья играли яркими красками, веял легкий ветерок – и лишь повитая туманной мглой бесконечная стена леса казалась чем-то призрачным, далеким и нереальным, как прошлогодние сны.

Позолоченное кресло губернатора было вынесено из церкви и водружено на травянистую насыпь на краю игровой лужайки. Рядом с сэром Джорджем сидела его жена, леди Темперанс, вокруг на табуретах, скамьях и зеленой траве рассаживались нарядно одетые дамы и кавалеры: зрители и игроки. Повсюду шла веселая беседа, все глаза смеялись, казалось, ни одно сердце здесь не омрачено тревогой. Тут был Ролф, как всегда учтивый, спокойный и находчивый; вместе с ним явился и его шурин, вождь Нантокуас, в плаще из меха выдры, шитых бисером мокасинах и головном уборе из перьев – самый храбрый, благородный и красивый из всех индейцев, которых я когда-либо знал. Был здесь и мастер Пори, краснолицый и веселый, вожделенно поглядывающий на бутылки вина, которые слуги выносили из дома губернатора, и комендант Уэст с женою, и преподобный Джереми Спэрроу, только что прочитавший нам в церкви волнующую проповедь о соблазнах мирской суеты. Капитаны, члены Совета колонии, депутаты нашей Палаты блистали золотым шитьем и остроумием либо его полным отсутствием. Картину дополняло великое множество желторотых искателей приключений, разодетых пестро, как летние мотыльки. То были юнцы хорошего происхождения и дурного поведения, которые покинули родительский кров на благо Англии и на беду Виргинии.

Мы с Ролфом должны были принять участие в игре, а покамест он сидел на траве, у ног мистрис Джослин Перси, время от времени услаждая ее слух изысканными речами, а я стоял рядом, положив руку на спинку ее резного кресла.

Воспитанница короля держала себя так, словно она королевская дочь в окружении придворных. Она сидела меж нами, блистая красотой, такая же милостивая, как это теплое осеннее солнце, и такая же бесконечно далекая от нашего скудного и сурового мира. Все знали ее историю, и ее дерзкая отвага находила горячий отклик в отважных мужских сердцах; к тому же она была молода и очень красива. Иные из собравшихся были моими недругами, и теперь радовались тому, что представлялось им моей неминуемой погибелью; другие были раньше моими друзьями, но предпочли взять сторону сильного; многие, втайне желавшие мне добра, сокрушенно качали головами и пожимали плечами, порицая меня за «безрассудство».

Но о ней – и я рад был это слышать – все говорили только хорошее. Когда она появилась, губернатор встал со своего золоченого кресла, чтобы приветствовать ее, велел поставить для нее кресло рядом со своим, и здесь мужчины подходили к ней и кланялись, словно она и в самом деле была принцессой.

Внезапно толпа всколыхнулась и загудела, возвестив о прибытии второго предмета всеобщих восторгов – его милости милорда Карнэла. Он как всегда явился с внушительной свитой, величаво-надменный, роскошно одетый, изумительно красивый. Люди любовались красотой этих двоих: королевской воспитанницы и королевского фаворита, переводили взгляды с ее дорогого шелкового платья на его бархатный, отделанный горностаем камзол, сравнивали ее утонченные придворные манеры с тем развязным высокомерием, которое, по мнению глупцов, отличает истинного избранника судьбы, – и приходили к выводу, что эта пара как нельзя лучше подходит друг другу и что желание короля есть несомненное выражение воли небес.

Я никогда не оценивал человека по внешнему виду, но сейчас вдруг, словно в зеркале, мысленно увидел самого себя – загорелого, покрытого шрамами солдата, знакомого с порядками военного лагеря, но не с обычаями двора, огрубевшего от суровой жизни, не скопившего себе земных богатств и давно распростившегося с юностью. На мгновение сердце мое наполнилось горечью. Но боль прошла, и я еще крепче стиснул спинку кресла, где сидела женщина, на которой я женился. Она моя жена, и я никому ее не отдам.

Сиятельный гость задержался перед губернатором, чтобы сказать ему несколько