Пока смерть не разлучит нас - Мэри Джонстон

из поданного тебе кубка, и ты уже был не жилец, хотя до твоих похорон могло пройти еще много дней. К тому времени роза успевала истлеть, перчатки – потеряться, а кубок был уже давно забыт.

– За границей я наблюдал один обычай, который мне очень понравился, – сказал я. – Хозяин и гость наливают себе вина, а потом пьют за здоровье друг друга, обменявшись кубками. Сегодня вы, милорд, хозяин, а я – гость. И я хочу выпить из вашего серебряного кубка.

Глядя на него так же дружелюбно, как и он на меня, я пододвинул к нему свой зеленый с золотом бокал и протянул руку за его серебряным кубком. Можно расточать улыбки и при этом быть негодяем – эта мысль далеко не нова. В смехе Карнэла, в учтивом жесте, которым он встретил мое предложение, было столько непринужденности, как будто великолепный бокал, который он придвинул к себе, содержал не яд, а чистую ключевую воду. Я поднял серебряный кубок и, провозгласив «За здоровье короля!», осушил его до дна, после чего спросил:

– Что же вы не пьете, милорд? Ведь при таком тосте нельзя отказываться.

Его милость поднял зеленый бокал, затем опять поставил его, даже не пригубив.

– У меня разболелась голова, – сказал он, – сегодня я не буду пить.

Мастер Пори пододвинул к себе кувшин, наклонил и обнаружил, что он пуст. Лицо его выразило такое огорчение, что я рассмеялся. Милорд рассмеялся тоже, но во второй раз за вином не послал.

– Разве так пьют? – жалобно вопросил наклюкавшийся секретарь Совета колонии. – То ли дело было в «Русалке»91 – там мы не делили кувшин вина на троих… Царь Московии одним глотком выпивает четверть пинты92 водки, сам видел, как он это делает… Одним глотком! Я ж-желал бы быть… Вакхом с этого кубка… под сенью налитых гроздьев винограда… Вина и женщин!.. В-вина и ж-женщин… в-ви-на… х-х-хереса… – Речь нашего малопочтенного спикера перешла в невнятное бормотание, и его убеленная сединами голова плюхнулась на стол.

Ничем не потревожив его пьяной дремоты, я встал, откланялся и спустился на первый этаж, в общий зал. Милорд Карнэл последовал за мной. Недавно здесь выпивала компания плантаторов из отдаленных поселков, и на скамье, стоящей у дверного косяка, лежал кусок мела, которым хозяин гостиницы чертил на двери линии, отмечая таким образом, сколько ему должен каждый из клиентов. Я прошел было мимо, но затем обернулся и взял мел.

– Какой длины линию мне провести, чтобы изобразить свой счет, милорд? – спросил я с улыбкой.

– Как насчет высоты двери? – ответил он.

Я провел мелом черту от пола до притолоки.

– Теперь дело за вами, милорд. Дерзайте – ведь каков счет, такова должна быть и расплата.

Не стерев линий с двери, я еще раз поклонился ему и вышел на улицу. Солнце уже садилось, когда я добрался до дома пастора, вошел в гостиную и, пододвинув к столу табурет, сел, чтобы подумать. Мистрис Перси была в своей спальне, Спэрроу расхаживал у меня над головой, тихо насвистывая псалом. Пламя в камине то разгоралось, озаряя всё красным светом, то опадало – и тогда в комнате воцарялся полумрак. Через дверь, которую я оставил открытой, лился аромат сосен, сырой земли и опавших листьев. На кладбище возле церкви ухала сова, а плеск реки казался громче обычного.

Просидев за столом с полчаса, я случайно поднял взгляд на противоположную стену. Там, отражая свет от камина и распахнутую входную дверь у меня за спиной, висело небольшое венецианское зеркало, которое я купил вместе с другими безделушками, привезенными на «Саутгэмптоне», и подарил жене. Поначалу я глядел в него рассеянно, потом внимание мое напряглось: я увидел, как в комнату вошел человек. Он появился бесшумно, я и сейчас не слышал звука шагов у себя за спиной. Огонь в камине горел еле-еле, гостиная погрузилась в почти полную темноту, и вошедший отражался в зеркале смутно, так что я видел лишь неясную тень. Однако света все же было достаточно, чтобы различить поднятую руку, сжимающую кинжал. Я сидел неподвижно, глядя, как фигура в зеркале становится все больше. Когда убийца приблизился почти вплотную и занес руку для удара, я резко вскочил, обернулся и перехватил его запястье.

После молниеносной яростной борьбы кинжал оказался у меня, а нападавший – в полной моей власти. В этот миг в камине вспыхнула сосновая шишка, и комната ярко осветилась.

– Дикон! – вскрикнул я и опустил руку.

Такое никогда не приходило мне в голову. Мы стояли и молча смотрели друг другу в глаза: хозяин и слуга. Дикон попятился к стене и прислонился к ней, тяжело дыша. В комнате вдруг стало очень тихо, и в эту тишину хлынули воспоминания о нашем общем прошлом.

Я разжал руку, и кинжал со звоном упал на пол.

– Наверное, это из-за вчерашнего, – сказал я. – Я никогда больше не ударю тебя.

Я подошел к столу и сел, подперев лоб ладонью. Дикон хотел убить меня ударом в спину! Пламя в камине потрескивало, как потрескивали когда-то бивачные костры во Фландрии, ветер за окном завывал совсем как тот, что рвал такелаж на «Казначее» в ту страшную ночь, когда мы привязали себя к одной мачте, уверенные, что не доживем до утра. Бог ты мой, Дикон…

На столе стояла чернильница пастора, рядом лежало перо. Я достал из-за пазухи свою записную книжку и начал писать, потом, не поворачивая головы позвал:

– Дикон!

Он медленно подошел к столу и встал, понурив голову.

Я вырвал из книжки листок и подвинул к нему.

– Возьми, – приказал я.

– Это для коменданта? – спросил он. – Я должен отнести это коменданту?

Я покачал головой:

– Прочти.

Он безучастно смотрел на листок, вертя его то так, то этак.

– Ты что, позабыл грамоту, когда позабыл все остальное? – спросил я сурово.

Он прочел, и лицо его залилось краской.

– В этой бумаге твоя свобода, – сказал я. – Отныне ты у меня не служишь. Теперь ты не мой солдат, а я – не твой капитан. Уходи!

Он смял листок в кулаке.

– Я был не в своем уме, – пробормотал он.

– Охотно готов этому поверить, – ответил я. – Уходи.

Он постоял еще немного и ушел.

Неподвижно сидя у стола, я слышал, как он медленно, тяжелым шагом выходит из гостиной и по ступенькам крыльца спускается в темноту.

Дверь отворилась, и в комнату вошла мистрис Перси, словно заплутавший солнечный луч, забывший, что на земле ночь. На ней была узорчатая атласная юбка, корсаж из дорогой тафты; тончайшие крылья стоячего кружевного воротника обрамляли лилейно-белую шею и лицо, краше которого не сыскалось бы в целом свете. На темных кудрях моей жены держалась маленькая, отороченная жемчужной нитью шапочка, легкая, как девичий