С. Михалков. Самый главный великан - В. Максимов

Это первое, что мне чудилось в Сергее Михалкове.

Вторая составляющая его личности – аристократизм. Причем он был неподдельно аристократичен: его генеалогическое древо уходит в XVII, а может в XVI век. И он сам говорил, что ведет свой род от постельничих или от сокольничих чуть ли не «Тишайшего» (царя Алексея Михайловича). Он очень этим гордился и не скрывал свои дворянские корни, как многие из тех, кто сжигали свои дворянские дипломы, уничтожали камергерские ленты…

Будичи истинным аристократом, не мнимым, а настоящим, он был также наделен большим количеством исторических калорий. Он был очень ими обилен и поэтому охотно раздавал их в общении. Я никогда не видел его чванливым, никогда не видел величественным, гордым. Он всегда был чрезвычайно обходителен, мил, человечен и никогда в общении не унижал другого своим величием, своими титулами, своими орденами… Я видел его сердитым, я видел его топающим ногами. Видел орущим на человека, но человек от этого не превращался в раба, в смерда. Этот его аристократизм восхитителен, потому что в то время настоящих аристократов почти не осталось. Были поздние аристократы, были героические аристократы сталинских времен, а он-то вел свою родословную тогда, когда еще никто и не помышлял об этих новых империях. Этот аристократизм, я надеюсь, он передал своим детям. А может быть, и не передал…

Я называл его камергером. Он удивлялся: почему я камергер? Я ему объяснял, почему он камергер, вот именно этими словами: хоть на нем и нет камергерской ленты, Станислава Первой или Третьей степени, но он человек Двора, человек, близкий к Его Императорскому Величеству. Как бы этого императора ни звали – Алексей Михайлович, Петр Алексеевич или Иосиф Виссарионович. Это ему нравилось.

И третий его пласт – очень важный пласт. Михалков – это эмблема века. Как творец гимна, носитель в себе этого гимна, он столь же значителен, как, например, Днепрогэс, или битва под Курском, или космодром Байконур. Он имеет такое же эмблематическое значение для эпохи, потому что он создал свой магический гимн. Он создал оружие, которое мощнее любых авианосцев, любых подводных лодок. Потому что любой строй, любая эра, любая эпоха, любая государственность, не говоря уже о красной государственности, сталинской эре, – она имеет свою метафизику, мистику, свое таинственное предназначение, таинственные связи с прошлым, с будущим, с небесами, а может быть, и с преисподней. И этот гимн, созданный Михалковым, и является такой эмблемой. В этом имперском гимне есть потрясающая квинтэссенция всего, из чего состоит империя. И сила этого гимна именно в том, что он кочует из эпохи в эпоху. В нем меняют слова, меняют интонации, Михалков сам и меняет, понимая, что имперский характер русской истории, времени – незыблем. Изобретя эту потрясающую магическую машину – Гимн Советского Союза, – он придумал ее так, что эта машина, модернизируясь, будет работать и в следующие исторические эпохи.

В этом смысле он колоссальный изобретатель и великий красный «формулист». Он создал формулу, в которую вместилось все: Революция. Победа. Вся галерея вождей во главе с самым главным красным вождем. И в нее уместилось еще и то, что не может уместиться, то есть будущее. И эта машина – его уже нет, а она все еще летит. Это, конечно, грандиозная вещь, и в этом его имперское значение для страны и для культуры в целом. Акт создания такого гимна – это акт религии в советских красных смыслах. Акт красной мистической веры, красной религиозности.

И вся его судьба, а он прожил долгий век, и судьба его щадила, над ним была какая-то длань, – говорит об этом. Сколько его сверстников погибли до войны от репрессий, сколько погибли на войне, где он был, сколько погибли потом, после войны, особенно во время всех этих переделок, перестроек. Многие сломались, выпали из обоймы, многие изменились. А он все это время прошел как древо, которое само идет по земле и благовествует. Он нес этот благовест собой. И его значение в том, что он, ведя свой род от Московского царства и от ранних годов Романовской империи, он пронес себя и свой род, свою михалковскую энергию через несколько имперских эпох. В этом смысле он, конечно, – великий архитектор империи. Он имперский человек. А поскольку главная его жизнь все же совпала с советским строем, конечно, он сталинист. Он – сталинист. Он был любимец Сталина. Сталин нашел его среди сотен или даже тысяч поэтов, он в него всматривался все время ястребиным рыжим оком, вглядывался в него и нашел в нем все, что заставило Сталина поверить ему. И Михалков ни разу не изменил Сталину. Михалков рассказывал, как создавался этот гимн, немножко иронизировал и над теми, кто его слушал в Кремле, над собой и над Эль-Регистаном. Но он никогда, даже в самые гнусные антисталинские времена, когда быть сталинистом означало подвергаться остракизму, – он никогда не кинул ни в красное свое время, ни в своего вождя ни камушка. Он остался аристократом во всем.

Это 100-летие, которое к нам придвинулось, – я его приветствую и в этот день буду стоя пить за здоровье великого Михалкова, который и поныне здравствует где-то в Царстве Небесном, смотрит на нас милыми, детскими, очень внимательными и достаточно проницательными очами.

Записал Виталий Максимов

Олег Табаков [23]

Сергей Владимирович Михалков вошёл в мою сознательную детскую жизнь своими баснями. Моя бабушка, по всей вероятности, соотнося многократные женитьбы моего папы с литературными произведениями, часто цитировала басню Михалкова «Лиса и бобёр»:

«Лиса приметила бобра.

И в шубе у него довольно серебра.

И он – один из тех бобров,

Что из семейства мастеров.

Ну, словом, с некоторых пор

Лисе понравился бобёр…»

Естественно, под бобром моя бабушка предполагала моего папу, а под лисицей тех самых злокозненных женщин, которые уводили его от жены нынешней к жене будущей… И моя бабушка разделяла тот гнев, который источал Сергей Владимирович, осуждая лис разного окраса и возраста. И вместе с тем:

«…Смысл басни сей полезен и здоров

Не так для рыжих лис,

Как для седых бобров».

Вот так я в довольно раннем возрасте познал творчество Михалкова.

А личная встреча с Сергеем Владимировичем произошла, когда я стал директором театра «Современник» в 70-м году. То есть после того, как Олег Николаевич Ефремов неожиданно, так сказать, покинул нас, своих единомышленников, как он говорил, и переселился в Московский Художественный театр, дабы помочь ему воспрять и восстать. Я не мог перенести, что пятнадцать лучших лет моей жизни провалятся в небытие, и поэтому решил стать директором, подчеркиваю, не художественным руководителем, не главным режиссером, а именно директором. Люди из Московского городского комитета партии не то что поддержали, а даже обрадовались: «Ну дурачок, сам идет в «стойло». Тем не менее, назначение состоялось, и ради справедливости должен заметить, что акции театра «Современник» были не так уж заоблачны к этому моменту. Было немало спектаклей в тогдашнем «Современнике»… скажем так, средних. Я начал с того, что решил показать весь репертуар. Мне говорили: дурак, что ты делаешь, люди вообще перестанут ходить в театр! Но оказалось все с точностью до наоборот. На плохие спектакли действительно ходили плохо, на хорошие стали ходить лучше. Все это время мы пребывали в поиске значительной литературы, которая бы соответствовала нашим вкусам и так или иначе выражала бы проблемы дня сегодняшнего. Так возникла работа над книгой М.Е. Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия». До этого «Современник» достаточно громко прозвучал со спектаклем по роману Гончарова «Обыкновенная история» в переложении Виктора Розова.

И вот я задался целью перенести события романа «Современная идиллия» на сценические подмостки. Будучи от природы человеком сообразительным – не скажу умным, но хитрым, – человеком, понимающим систематику и способы прохождения репертуара через цензуру, я понимал, что требуется фигура, которая бы вызывала безусловное доверие при более чем пятидесятипроцентном недоверии, которое вызывали наши фигуры – моя и главного режиссера. Я тогда был еще настолько легкомыслен, что проталкивал на должность главного режиссера женщину не арийского происхождения, к тому же не члена партии Галину Волчек. Но логику человека определяют поступки, а не слова. И вот то, что мы делали с Галей Волчек, было очень последовательно. Мы освобождались от старого неуспешного репертуара. Мы набирали новых людей, по сути дела, следующее поколение нынешних ветеранов труда – Марину Неелову, Константина Райкина, чуть раньше были взяты – Авангард Леонтьев, Сергей Сазонтьев, Владимир Поглазов, Рогволд Суховерко, ну и так далее.

Вот в ряду этих событий и поступков едва ли не козырной картой был роман Салтыкова-Щедрина. Я понимал, что стойкого характера, веселости нерастраченной, писательского и редакторского профессионализма – всего этого было в Сергее Владимировиче Михалкове предостаточно. И он был мною ангажирован.