Метели ложаться у ног - Василий Ледков

— Вот ведь: и сама земля помогает, — сказал Делюк Сэхэро Егору, когда в окрестностях Варандэя подошли к неширокому проливу люди его стойбища. — Днем — солнце, будто и оно старалось, не желая погаснуть в наших глазах, а ночью — роса, хоть на лодке скользи! Так было все три дня, пока мы ездили, поднимая народ.

— Не мудрено! Земля, она — наша мать, не может не чуять она и тревоги и радости своих детей, — изрек Сэхэро Егор, вглядываясь в озаренный солнцем простор Варандэйской лапты. — Лапта-то, смотри, Делюк! Лапта-то! Ожила! Морем оленьих рогов заходила!

— Тундра никогда не была мертвой. И жила, и жить будет! — ответил Делюк.

Сэхэро Егор первым погнал свою упряжку по зеркалу глины высыхающего пролива. Отлив подходил к завершению, а потому вода на сувое едва лишь коснулась оленьих животов. За Сэхэро Егором хлынули и все остальные двести с лишним упряжек.

Вторым после Сэхэро Егора ехал Делюк. От переезда до становища было еще чуть больше поверды, и ездоки не спешили, потому что основная масса оленных людей была ещё далеко на лапте.

Солнце поднималось. Приближался полдень.

Становище Варандэй, вооруженное единственной трехвершковой пушкой с пятью чугунными ядрами и тремя пищалями, завезенными когда-то из острога То-харада для защиты крайних северных владений Руси у Ледовитого моря, вот уже неделю жило напряженным ожиданием непрошеных гостей — пиратов. Учуяв легкую добычу в островных избах русских промысловиков и в чумах ненецких охотников, морские разбойники, всё более наглея, стали появляться и на утренних островах Талого моря, и даже на побережье. И немудрено: здесь до бога ближе, чем до царя и Руси! А что он — бог? Не схватит за руку, не тряхнет за шиворот сиюминутно! Вольному воля!

Невесть кем и когда брошенные небрежно на этот прибрежный остров добротные, срубленные из плавника дома стояли в беспорядке между невысокими песчаными буграми, густо поросшими пыреем. Домов, всё же изрядно потрепанных морскими северными ветрами, было не более десятка, но зато низеньких, крытых дерном избушек с крохотными, задымленными мышиными глазками-окошками хватало: стояли они вдоль всего берега круглой губы вперемежку с буграми. Человеческим жильем были и иные курящиеся дымом земляные бугры с деревянными столбиками-отдушинами. В них, как в норах, тоже жили люди. Особняком на сухом ровном ягельнике на окраине поселка толпилось более трех десятков чумов с берестяными и нерпичьими нюками. В них жили безоленные, но далеко не нищие ненцы-вэнодэтты. И, возвышаясь над всеми, на высоком обрывистом берегу, как настороженный кулик, готовый взлететь, властно стояла маленькая аккуратная часовенка, вознеся на тонкой шее круглую голову с горящим под солнцем крестом на макушке.

Приезжая в лавку Хожевина за продуктами, Делюк и раньше не раз видел этот божий чум, но не придавал ему особого значения — было ни к чему: бог чужой и кто знает, что у него в голове! — хотя с замиранием сердца останавливался он возле него, любуясь позолотой на резных наличниках небесно-голубых дверей, которые почему-то всегда были закрыты перед ним, и чешуйчатой, с крестом на макушке круглой головой на высокой тонкой шее, и невольно думал: «И бог-то у них, наверно, игрушечный, как этот странный домик». Но после То-харада, где он увидел подействовавший на него угнетающе настоящий большой шестиглавый божий чум, рядом с которым почувствовал себя чуть ли не былинкой, Делюк резко переменил к ним отношение и теперь, когда увидел впереди привычную варандэйскую часовенку на возвышении, в груди у него ворохнулось чувство неприязни и даже враждебности, потому что снова вспомнил русского шамана Аввакума, который должен бы быть хозяином в этом чуме, а его по велению царя и других русских шаманов держат в подземелье и, наверное, голодным. «До бога далеко, а людям жить сейчас: и в рот надо что-то взять, и одеться… Да мало ли что надо человеку!» — пришли тут же на ум слова Сэхэро Егора, брошенные в сердцах в первые дни их знакомства, и Делюк сказал вслух:

— Живому человеку всё надо!.. — и погнал оленей. Они быстрее мысли вынесли его к домам.

Люди к Варандэю, кто морем, кто тундрой, стекались весь остаток дня и всю ночь. Прибывшие тут же доставали луки, осматривали их, проверяли, потом поправляли помятые перья стрел, заменяли их новыми и принимались точить топоры, ножи, кинжалы, гарпуны и копья на хореях. У иных были и пищали, взятые во время налетов на То-харад или купленные тайком у проезжих купцов. Все как один готовились к схватке с незнакомым ещё врагом — коварным, злым и жестоким, если судить по его делам на островах и жутким рассказам немногих очевидцев.

Между песчаными буграми, поросшими пыреем, и возле приземистых домов и низких землянок в неглубоких, вырытых завихрениями ветров котлованах, заслоняемых с моря прибрежными холмами, до самого утра горели костры. Люди возле них грелись, сушили вымокшую в дороге одежду, пропитывали ворванью наконечники стрел и здесь же готовили еду.

Утром на море действительно появился трехмачтовый корабль, но… войны не случилось.

Морской разбойник встал на небольшом отдалении от берега, покрасовался, как скалистый остров, на глади воды, поднял паруса, трижды пальнул из пушек и… ушел. Растаял за спиной воды.

— Что это он? — пожав плечами, спросил Сэхэро Егор, провожавший корабль за горизонт глазами. — Ушел?!

Делюк, ожидавший настоящего боя, — он тайно надеялся, что, может быть, в самый разгар схватки появится белая нерпа и произойдет что-то необычное, — молчал, но потом всё же сказал огорченно:

— Ушел!

Прибрежные же люди думали иначе. И это было вернее: не зная подходов, морской разбойник, может быть, побоялся кошек, чтобы не сесть на мель, или… испугался множества людей, упряжек и лодок, чего не мог не видеть в подзорную трубу; но, видимо, главной причиной его ухода была все же маленькая часовенка с вознесенным крестом на круглой голове. Враг понял: этот прибрежный остров не бесхозная и безответная земля. Русь!

МЕТЕЛИ ЛОЖАТЬСЯ У НОГ

1

Задыхаясь в дыму метелей, маленький олений поезд в три аргиша медленно ползет к Сыра Хою — сердцу Большеземельской тундры. Этот вечно голубой от нетающего снега хребет издавна считается местом промысла Микула Паханзеды — человека, которого природа обидела ростом, но дала ему нечто другое, чему завидуют многие в тундре. Он широк в плечах, крепок и быстр, — до сих пор его не смогли одолеть ни соперники, ни неудачи.

А лицо у него доброе, глаза спокойные и доверчивые — кажется, они верят всему — даже тому, чего ещё нет, но обязательно будет. Они и цепкие, однако, глаза Паханзеды: под метким прищуром их уснула вечным сном не одна сотня и белых и голубых песцов.

Слава о Микуле Паханзеде давно ходит за семью реками. Говорят, его как лучшего охотника земли знают и за морем Белым, да и за Хантыйским-то Камнем[72] произносят его имя с тайной завистью.

Всё дальше и дальше сквозь метельную муть уползает нартовый поезд — олени идут прямо и ровно, словно по компасу.

У Микула есть компас. Но охотник редко пользуется им — хранит в нагрудном кармане рубашки вместе с табакеркой, как самую дорогую реликвию. Подарил его Микулу Паханзеде русский человек в островерхой шапке с красной звездой. При встрече с друзьями, когда разговор заходит о круглой коробочке с красно-синей стрелкой, плосковатое лицо Микула расплывается в улыбке — свой компас он называет Бегающим глазом.

— Вытащу, — говорит, — глаз и… туман стелется такой, что вытянутой руки не видно, пурга или самая слепая осенняя ночь — Бегающий глаз всю землю видит насквозь.

Никто в тундре не знает лучше Микула волшебную силу компаса. Микул доверяет компасу, как себе. Пользуется, однако, им редко: он и без Бегающего глаза видит всю тундру насквозь — его олени ходят только прямо.

Олений поезд резво вылетел на лед небольшой тундровой речки Нярцо яха. Почувствовав под ногами твердое, усталые олени подняли головы, в их полных грусти глазах появилась живинка: теперь трудяги не проваливаются по самые животы в рыхлый снег — под ногами лежит полутораметровый лед, укрытый лишь тонюсеньким слоем снега, укатанного речными сквозняками. Но такая дорога кончается скоро. По отлогому берегу олени поднялись на кряж, глаза их вновь сделались мутными — олени остановились.

Через левый рукав малицы Микул Паханзеда привычно вытащил табакерку, насыпал на широкий ноготь тёмно-зеленый порошок и дернул разом двумя ноздрями. Глаза мгновенно закрылись, на щеки выкатились крупные, как дробинки, слезы. Ещё мгновение, и Микул чихнул так громко, что все четыре ноги вожака упряжки оторвались от земли одновременно, ветвистые рога качнулись, словно кусты ивняка, задетые ветром.

— Это ещё что такое, Хорей?! — крикнул Микул, обращаясь к оленю. — Разве ты первый раз слышишь, как чихает твой хозяин? Или ты о чём-то задумался? Будь что будет, а я все-таки дам тебе хлеба.