Метели ложаться у ног - Василий Ледков

После трех дней отдыха и дележа трофеев упряжки воинов отправились каждая своей дорогой в свои далекие стойбища…

38

Делюк на своем стойбище появился в полнолунье Орлиного месяца[69]. Братья-близнецы его подросли, стали серьезнее и по-тундровому деловитее, мать и бабушка чуть постарели — стрелки морщин у глаз стали глубже и длиннее. Ябтане ждала ребенка. Этого, конечно, не было видно, но от глаз Делюка разве что-нибудь ускользнет? Он только взглянул на жену, а глаза его, как наяву, снова увидели брюхатую рыбину с головой Ябтане на стремнине реки Хыльчув. «Фу, живая нгытарма![70] — подумал он, чуть не крикнув. Но тут же вернулось к нему добродушие. — Так вот о ком ты говорила мне, чудо-рыба! За добрую весть спасибо! Живи себе на воле и расти своих деток!» Но вслух он этого не произнес. Делюк нежно поцеловал свою Ябтане в щеки, пощекотал кончиком носа её нос, тепло посмотрел в глаза, прижал её аккуратно прибранную голову к сердцу, почти не дыша, что-то ласковое хотел сказать (он подбирал самые лучшие, самые светлые слова), но с улицы донесся скрип полозьев и колкий треск суставов оленьих ног. Запоздало подняли лай собаки.

— Это ещё что? Кого это к нам вдруг принесло? — сказал он и вышел спокойно на улицу.

Два длинных аргиша только ещё подходили к стойбищу, а возле крайних саней стоял на своей нарте человек без тасмы и потому напоминал собой чум. Делюк не сразу узнал его, а когда подошел, всплеснул руками и от удивления хлопнул ими себя по подолу малицы.

— Хо! Сэхэро Егор! Что это ты надумал? — спросил он, всё ещё удивляясь.

— Удивлен? — сказал Сэхэро Егор и добавил, как бы оправдываясь: — Но я… не смог иначе! Как только вернулся к себе на стойбище, с каждым днем всё сильнее стал понимать, что торчать посреди тундры с одним только чумом невыносимо одиноко, и вот… решил к тебе перебраться. Пустишь ли в свое стойбище?

— Как не пущу? Вдвоем веселее! — обрадовался Делюк.

— И я так думаю, — улыбаясь широко, изрек Сэхэро Егор и стал выбирать место для чума.

— И мне после То-харада, людей, к которым привык, тяжко одному, — чистосердечно признался Делюк.

Когда длинные аргиши обогнули с обеих сторон указанное Сэхэро Егором место, женщины принялись за разбивку чума, а мужчины начали распрягать быков.

— Значит, решил ты жить со мной в одном стойбище? — улыбаясь лукаво, не без иронии спросил Делюк и добавил: — Прекрасно! Вся тундра, значит, за десять поверд в объезд нашего стойбища будет лететь?

Сэхаро Егора эти слова друга задели, он заметно побледнел, изменился в лице и сказал, сдерживая себя:

— Не думай, твоей тенью я не стану, за твоей спиной не буду прятаться, — и резко покачал головой: — Нет!

— Сразу и загорелся, — сказал Делюк, поняв, что виноват-то он сам, его язык, но слова уже сказаны! — И пошутить нельзя?

— Шутки с тобой!.. — бросил резко Сэхэро Егор, но запнулся. Он дышал тяжело, широко раздувая ноздри, спинка и кончик носа побелели слегка.

— Ну-ну! Что язык-то проглотил? Договаривай, — глядя мимо Егора, говорил неторопливо Делюк, по ещё мальчишеским его губам блуждала лукавая улыбка.

— Запою ещё какой-нибудь… тямдэ![71] — сказал уже спокойно Сэхэро Егор и тоже улыбнулся.

— Гм! Тямдэ!.. — повторил Делюк и сказал, захлебываясь от смеха: — Слышал-слышал, какие там легенды пошли по тундре: и всех жильцов То-харада, оказывается, одним только взглядом я усыпил, и русского шамана по-воробьиному чирикать заставил… Не смех ли! А? Где же у всех глаза? Все же видели, что этого не было!

— Смешно, но… такие сказки идут по тундре. Сам я слышал. И не один кто-то — все говорят, вся тундра говорит об этом! И даже дети! — явно настраиваясь на мирный лад, сказал, тоже усмехаясь, Сэхэро Егор.

— И пусть говорят! — согласился Делюк и, чтобы помочь поднять нюки и поднючья, они пошли к голому остову чума, который успели уже поставить женщины,

39

Переезд Сэхэро Егора со своим чумом на стойбище Делюка никого не удивил, все приняли это как должное, но что началось потом — уму было непостижимо! Почти каждый день тянулись к чуму Делюка всю весну аргиши, и в начале лета на стойбище было уже около ста пятидесяти чумов! В огромном стойбище старейшиной стал Делюк, хотя были люди и богаче и именитее. Скажем, тот же Сядэй Назар — он объявился в числе первых, — но Делюка уже не могло затмить даже самое большое богатство. Люди не только уважали, но и обожествляли его, хотя, как прежде, он был прост, скромен, ещё по-мальчишески наивен, чрезмерно забывчив и рассеян; но на это никто не обращал внимания. По тундре, обрастая новыми небылицами, ходили всё те же легенды о Делюке — смелом, умном человеке и невиданной силы шамане, который одним лишь только взглядом усыпил весь То-харад, превратил в воробья русского шамана, с которым и сам царь ничего не мог сделать. Ходили слухи, что Делюк и самого царя может заставить по-собачьи лаять.

Большое стойбище жило своей обычной размеренной жизнью. Люди ходили на птицу, дикого оленя, ловили в реках и озерах рыбу, ездили в гости в соседние стойбища, сами встречали гостей, чтобы лучше знать, чем живет и дышит земля, какие ветры дуют…

А дел на стойбище, как всегда, было много. Обычные это были дела. Мужчины готовили к зиме сани: соревнуясь в умении, мастерили новые, ремонтировали старые; женщины чинили нюки, шили одежду, тоже желая превзойти в мастерстве и в тонкостях вкуса своих подруг, готовили впрок для долгой зимы запасы вяленой рыбы и сушеного мяса, заменявшего хлеб. Ко всему этому, конечно, жадно тянулась молодежь.

Дружно и мирно жили люди. Когда незакатное солнце склонялось к вечеру и падала на землю свежесть прохлады, жизнь на стойбище особенно бурлила. Сильные и бесстрашные юноши состязались в быстроте и ловкости — бегали и прыгали, боролись и стреляли из лука, метали тынзей на дальность и точность, устраивали азартные гонки на оленях и бега. Юные красавицы затевали свои нехитрые девичьи игры на лужайках возле чумов. Веселые, звонкие, задушевные их песни и смех, усиливаемые простором и эхом, раздавались вокруг далеко за полночь. Собрав вокруг себя степенных мужчин и любознательных детей, седые старики рассказывали сказки о людях добрых и злых, сильных и слабых, глупых умницах и умных глупцах, богатых и бедных, пели песни о народных героях и богатырях, их удивительных приключениях и подвигах.

Так они и жили — мирно, спокойно, каждый в своё удовольствие, полные счастливых надежд на будущее. И вот утром после ночи, когда солнце впервые за лето ушло за спину моря, зажглась на небе первая звезда, сгустились сумерки и землей овладели тени, на стойбище объявился Пар-Федь.

— В море ходит огнедышащее чудовище! Нор Ге, или пир-рат! Где появится, мечет громы и молнии, становища и чумы будто огненным языком слизывает. Ветры там лишь золу и угли ворошат. Ни людям, ни даже собакам спасения нет!..

И всполошилось тут всё стойбище. Обгоняя ветер, брызнули во все стороны оленьи упряжки. От стойбища к стойбищу поскакала весть:

— Беда! С моря идет беда! Огнедышащее чудовище можно одолеть только вместе, только сообща. Люди тундры! Братья! Забудьте все мелкие раздоры и межродовую вражду: враг у нашего жилья! Жестокий враг? Дружно беритесь за луки и копья! Ради нас самих и наших детей — нашего будущего! Ради нашей родной земли — кормилицы нашей и нашей колыбели! Матери нашей! За луки и копья! Страшное чудовище идет на Варандэй. Спешите! Братья наши, а значит, и все мы — в беде!

Ту же страшную весть, тот же страстный клич по всему побережью Талого моря от избы к избе, от становья к становью несли пешком и везли на лодках. И пусть это были люди разные по крови — ненцы, санэры, ханты, саами и поморы, — но родство по земле дружно поднимало их против общего врага, одинаково ответственно и по-сыновьи близко к сердцу принимали они этот клич к единению. Время не ждет, медлить было нельзя, а потому с устья Печоры и Пэ-Яха летели под парусами, плыли на веслах к Варандэю поморские кочи, карбаса и остроносые каюки, ощупывая подзорными трубами морскую ширь. С Камня и Пай-Хоя, Вангурея и Таброва, Надера и Пярцора, Янея и Семиголовых сопок стремительно неслись к Варандэю, на Варандэйскую лапту, оленьи упряжки. Лапти ещё никогда не видела такой могучей рогатой лавины упряжек, несущихся к морю в едином порыве. Это на зов родной тундры поднялись люди, и она, тундра, будто это понимала и помогала, как могла: днём, как бы радуясь, озарялась под белым осенним солнцем, чтобы любовались и гордились ею люди, ночами обильно покрывалась росой, чтобы лучше катились полозья нарт.

— Вот ведь: и сама земля помогает, — сказал Делюк Сэхэро Егору, когда в окрестностях Варандэя подошли к неширокому проливу люди его стойбища. — Днем — солнце, будто и оно старалось, не желая погаснуть в наших глазах, а ночью — роса, хоть на лодке скользи! Так было все три дня, пока мы ездили, поднимая народ.