Метели ложаться у ног - Василий Ледков

Микул взял чучело с нарт, пять капканов — пошел вдоль подножья горы. Шел, проваливаясь в занесенные снегом старые норы. Стал подниматься на кручу.

— Вот она!

У самых ног темнел бугорок, из-за него смотрела черным глазом нора. Микул положил на снег чучело и капканы, встал на четвереньки — закричал в нору:

— Кье-кье-кье… э…э!

Получилось точь-в-точь как у самки. Припал ухом к норе и прислушался. Молчала нора.

— Я-асно…

В норе никого не было. Микул всунул в нее чучело самки, и так, что из норы торчали лишь задние лапы да распушеный хвост. Выкопал пять лунок вокруг и вложил в каждую по капкану, слегка запорошил лунки снегом.

— Хорошо-о-о…

Песец во время гона глупеет — ничего, кроме самки, не видит…

В полночь, когда Микул поставил седьмое, последнее, чучело и капканы, он вдруг остановился у нарт, почувствовал на лбу пот, холодный, тревожный: того, что он сделал, делать нельзя — это считается преступлением.

— Ничего, — сказал он и, успокоившись, стер рукавом малицы холодную влагу со лба. — Кто меня видит?.. Тундра — пустыня.

А потом упряжка Микула летела вновь по мартовской лунной равнине, как ветер. Микул цепко держал хорей и вожжи, высматривал одинокий свой чум.

7

Весна выдалась бурная, но короткая — для Микула она была вечностью…

Об успехе он знал ещё тогда, когда к нему прикочевала мысль ловить песца запрещенным способом. Заранее знал и то, сколько поймает песцов в эту весну. И очень жалел, что чучел самок у него только семь… В удаче он не сомневался.

Он хорошо помнил и легенду, которая давно стала поверьем: если охотник начал ловить песца на самку в норе — можно поймать только сорок песцов на одну нору. Поймал сорокового — снимай капкан: на сорок первый раз к капкану придет твоя смерть. Ругал это поверье, но испытывать судьбу не решался — умирать ему не хотелось — и только стонал от досады:

— Только семь самок. Норы пустуют. Песцовым лаем полнятся зори. Сколько добычи упущено!..

И вновь принимался подсчитывать:

— Шестьдесят два раза десять да двадцать восемь раз десять и семь самок…

Но получалось не так уж и плохо. И Микул улыбался самодовольно. Не видел ни неба, ни солнца, ни земли — весь превращался в улыбку. И тут же от легкого шороха вздрагивал, точно волк, — боялся и своей собственной тени. Но ещё больше боялся колхозников: капканы осматривал только ночью. И летел на нартах от ловушки к ловушке — бросал в нарты песцов.

Стадо оленей пасла всё эти ночи Нина с Иванком, уложенным в люльку из бересты. В снежной берлоге, специально вырытой в густом ивняке, ночами бабка Ирина потрошила песцов. Их кости и мясо вывозились в глубокую яму, которую Паханзеда вырубил топором и лопатой за неделю до начала песцового гона.

Вокруг одинокого чума в ночной тундре кипела работа.

А днем Паханзеды жили обычной для семьи охотника жизнью. Бабка обминала бока в постели на своей половине; спит она или не спит, никто не знал — её не тревожили. Нина возилась с чайниками и котлами, заливалась слезами, раздувая огонь. Олени паслись вблизи чума. Микул поглядывал изредка на оленей из-под согнутой кисти руки; мастерил то ножку саней, то полоз, обсасывал стружки, вылетающие из-под острого топора. Стружки приятно кислили язык. Микул почмокивал от удовольствия. И внимательно следил за округой.

Но как он внимательно ни смотрел, не заметил, как невесть откуда к чуму подлетела оленья упряжка. Залаяли собаки. Микул встрепенулся… и сердце похолодело в груди.

С нарты сошли Митька-колхозник и человек в толстом совике, в валенках.

«Русский! — тревожно подумал Микул, вскочив на ноги. — Ненец не поедет в валенках в тундру…»

Когда приезжие подошли, Микул узнал приемщика Микодима и покраснел, здороваясь со стариком, потом побледнел. Но никто этого не заметил: Микул тут же взял себя в руки — недаром он считался лучшим охотником. Пососав ещё свежую стружку, спросил:

— Далеко ли путь держите?

— До тебя, Микул… К тебе, — сказал Микодим. — Говорят, ты стал таким охотником, что и колхозу к тебе не подняться.

Микул развел руками смущенно, лицо перекосила улыбка, а сердце словно бы остановилось: неужели пронюхали?

Микодим достал из портфеля газету.

— Смотри, друг, — о тебе…

Микул молча смотрел. «Няръяна вындер», — говорили большие черные буквы.

— Не тут смотри, — сказал Микодим, улыбаясь, и поднял газету: — Вот где.

Микул взглянул и тут же почувствовал, как на лбу появились капельки пота: из газеты смотрел на него второй Микул Паханзеда. Правда, он не хлопал глазами так, как живой, но был точь-в-точь похож на живого. Микул сделался мокрым от пота.

— Зачем на бумагу меня положили? — спросил он обиженно. — Я плохо что сделал?

Микодим и Митька схватились за животы и затряслись, словно от холода. И Микула трясло, но от обиды. Микодим успокоился, объяснил:

— Тебя газета как лучшего охотника земли пропечатала. А ты… Теперь говорящая бумага всем, кто возьмет её в руки, будет показывать: вот лучший охотник ненецких земель — Микул Паханзеда.

Микул не верил Микодиму: ведь он не говорит правды даже тогда, когда покупает пушнину. Невольно вспомнилась яма, которую вырубил до песцового гона, ловушки, с которых брал по пять песцов за ночь, берлога в густом ивняке… на лбу вновь появилась испарина. Паханзеда молчал, внутренне сжавшись, и выжидал.

А Микодим говорил. Хотел сказать что-то и Митька, возвышавшийся над обоими не только головой, но и плечами; Микодим хвалил Микулу, рассказывал о колхозе — не давал Митьке и рта раскрыть. Митька был парень характера доброго, тихого, топтался рядом с приемщиком на мягком снегу, ждал, когда сможет сказать. Он был и бесхитростный, говорил то, что думал, — и теперь мог сказать сразу, зачем они завернули к чуму Микула. И Микул теперь ждал, когда закруглит последнее слово старый приемщик, поджидал, напрягаясь внутренне больше прежнего… знал: даже лиса, которая путает след, остановится, ляжет. И Микодим смолк.

— А как же с колхозом? — тут же спросил у приёмщика Митька.

— А-э! Да-да. Микул, — недовольно пробубнил Микодим, — мне колхоз велел говорить с тобой: думаешь ты в колхоз вступать или нет?

И Микул словно ожил: так вот зачем они здесь? Словно бы над землей полетел — так ему сделалось легко и свободно. Даже испарину стер рукавом малицы. И улыбнулся уверенно:

— Не-е! Я вольный. В колхоз не пойду. Когда ваши охотники догонят меня… — и вновь словно шлепнулся, как подбитая на лету куропатка; запнулся языком, помрачнел — вспомнилась яма, ловушки, берлога в кустах и газета с портретом.

И Микодим долго молчал, думал о чём-то. А потом плюхнулся неуклюже в высокие нарты и крикнул сердито:

— Эй-хэй!

Олени унесли его в тундру.

Микул плюнул зло под ноги. На себя злился.

8

Снег в тундре растаял, на последних льдинах зима уплыла в океан.

Микул ставил капканы, объезжал их, осматривал, тряс сети на озере Салекута; сидел от зари до зари у своего одинокого чума или дремал на сопке среди оленей. К нему приезжали на колхозных оленьих упряжках, звали в колхоз. Микул упирался: «Я вольная птица. В колхоз не пойду». И самому главному колхознику Егору Тайбари так же ответил. О чем он говорит с колхозниками, Микул не рассказывал женщинам — у них и так дел хватало.

Однажды, когда он сидел возле чума и разрезал кожу для постромок, к чуму подбежала упряжка — оленями правил всё тот же Митька, — и с нарт сошел долговязый русский.

— Надоели вы мне с колхозом. Все равно не вступлю! — заученными словами встретил приезжих Микул.

Но он ошибся. Русскому геологу Смирнову нужно было добраться до Вашуткиных озер, чтобы оттуда с помощью оленеводов коми срочно попасть в Воркуту. Микул растерялся. И, чтоб искупить негостеприимство, вызвался подвезти русского до озер: его олени не хуже колхозных, русский не пожалеет. Смирнов согласился. И в тот же вечер, когда на травы упала роса, упряжка Микула уже летела по широкому летнику Неро Хоя. Геолог в дороге молчал, думал о чем-то; насвистывал изредка непонятно что. А Микулу хотелось узнать, что такое «геолог», какие у него дела, и посоветоваться с ним, нездешним человеком. Да и себя показать как знатока тундры, хорошего человека. Русский молчал. Микул не знал, с чего начать…

Упряжка поднялась на холм, откуда виден был Неро Хой. справа взгромоздилась под облака Солдатская сопка — одна из красивейших в тундре.

Микул остановил упряжку, спросил:

— Ну как? Красиво?

Смирнов кивнул головой.

— Дух захватывает!

Микул не знал этого слова, но не стал спрашивать: гордость не позволяла — сам объяснил:

— Во-о-он там Вашуткины, озера.

Геолог снова кивнул.

— Да-а… Нам до них ещё ползти и ползти.

Микул удивился: «Как же так? Русский едет по тундре впервые и знает, сколько ещё до озер». Удивился, но виду не подал. Сказал лишь: