Аббатиса - Грофф Лорен

Мари молча наблюдает. Долгая дружба устроила между ними окно, и Руфь заглядывает в мысли Мари. Мысль твоя не от Бога, а скорее от дьявола, замечает Руфь, пряча улыбку.

Несомненно, от Бога, отвечает Мари, чем еще объяснить, что аббатство никак не найдет хорошего арендатора для того домика с садом на окраине города? Это промысел Божий. Мари показали путь.

И обе женщины, сдерживая смех, с серьезными лицами наблюдают, как раздают милостыню, последними к воротам подползают прокаженные, протягивают миски и кланяются.

Перед тем как вернуться в обитель, Мари оставляет Руфи распоряжения. Мари обнимает подругу, но та не отвечает на объятия. Мари, проглотив обиду, садится на лошадь, и Руфь говорит осторожно: я люблю мою подругу Мари, но ненавижу дьявола, что завладел аббатисой и ее бессмертной душой.

За вечернею трапезой Мари вновь может спокойно глядеть на Спроту, та лучится уверенностью в собственной внутренней святости.

Утром Мари созывает особый совет. Как же много монахинь, думает Мари, глядя на лица тех, кто выстроились перед нею, пожалуй, число наших насельниц достигло предела. И прежде чем принимать новых, придется дождаться, пока умрет кто-то из старых. Что ж, если на то пошло, в обители смерть – обычное дело.

Мари поднимается, монахини умолкают. Мари говорит. Трогательно рассказывает о том, что видела в городе, о бедной прокаженной матери и ее ребенке, о плевках, о том, что жизнь человеческая дешевле жизни уличной суки, чьи сосцы волочатся по земле. О том, что в Библии прокаженных исцеляли любовью. О том, что долг монахинь – заботиться о самых несчастных на свете.

Монахини ее светятся милосердием, как же она любит их.

Наконец Мари говорит, что после долгих молитв ей было видение открыть на окраине города приют с садиком для прокаженных и взять на себя заботу об этих несчастных душах. На лицах монахинь читается воодушевление, большинство из них действительно слуги Божьи, преданные вере.

Мари продолжает. После видения она молилась всю ночь, взыскуя наставления, кого поставить хозяйкой приюта для прокаженных. Всю ночь Мари простояла на коленях в часовне и к утру получила ответ.

Она примолкает, чтобы создать напряжение.

А потом сообщает, что хозяйкой приюта станет наша дорогая новициатка Спрота.

Мари видит, как щеки девушки покидает румянец.

Спрота встает. Восхитительно твердым голосом произносит, что аббатиса оказала ей великую честь. Но, увы, Спрота всего лишь новициатка, еще не монахиня, ей многое предстоит узнать, дабы сравняться с праведными сестрами. Она очень жалеет, что ей придется остаться и годами учиться, прежде чем осмелиться взять на себя такую ответственность.

Я тоже молилась, отвечает Мари, и мне было сказано, что особое сияние Спроты затмит для монахинь бездну ее неведения. Все присутствующие видели это, видели, как Спрота служит даже букашкам земным. И благодаря своему божественному сиянию она сегодня же примет постриг.

О нет, возражает Спрота, я всего лишь червь, навозный жук, я недостойна чести столь великой. Хозяйкой приюта для прокаженных должна стать монахиня, уже доказавшая свою силу. Наверняка субприоресса Года в силу праведности и опыта лучше прочих подходит для такого служения.

Года гордо вздергивает подбородок оттого, что о ней говорят с таким жаром.

Как раз и место освободится, с улыбкой думает Мари, и нужно будет выбирать новую субприорессу. Мари восхищается хитростью Спроты, ловкостью, с которой та мысленно передвигает шахматы на доске.

Что ж, скромность Спроты делает ей честь, отвечает Мари. Такое смирение и благородство! Но надобно помнить: те, кто стремится возвыситься, будут унижены, а униженные возвысятся.

На это Спроте возразить уже нечего, и на ее глаза наворачиваются слезы. Те, кто любит ее, с умилением приписывают ее слезы благочестию.

Незадолго до службы девятого часа в телегу грузят эль, вино, муку и прочие припасы, белье, полотняные тюфяки, поклонницы обступают Спроту, радуясь ее возвышению, да еще столь стремительному. Подле Спроты садится худенькая служанка, похожая на серую мышь: после собрания она подбежала к Мари с просьбой отпустить ее со Спротой и теперь дрожит, краснеет волной оттого, что сидит рядом с красавицей.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Позже служанка с вытянутым лицом сообщит Руфи, что сразу же по прибытии Спрота заперлась в задней комнате – помолиться, крикнула она через дверь, – служанка сварила похлебку, дожидаясь прихода первых прокаженных, и обнаружила, что окно в комнате открыто, а из сарая пропала лошадь.

Лебединая Шея приходит к Мари, плача от злости. Кричать она не могла бы, даже если хотела бы, но шепот ее куда страшнее. Это все ты, шипит старая подруга. Ты и твоя безбожная гордыня. Ты не пожелала терпеть подле себя другую провидицу. Ты избавилась от соперницы.

Что за глупость, весело отвечает Мари, не я же открыла Спроте окно, не я же ударила ее лошадь пятками по бокам.

Мари с горечью пишет родителям Спроты, что монахиня их сбежала. Счастье еще, что отступницу не поразила проказа, но, к сожалению, ее поразила мысль о собственной святости, а всем известно, что такие ложные мысли внушает сам дьявол.

В ответ тишина, и становится очевидно, что родители прячут беглянку, вдобавок забирают ее приданое, которое Мари предназначила на содержание лепрозория.

Возглавить приют для прокаженных вместо Спроты вызывается Лебединая Шея: злоба ее иссякла, и старая подруга Мари вновь спокойна и молчалива. Наедине Лебединая Шея признается Мари, что сестра ее умерла от проказы. Омерзительно мучить тех, кто гниет заживо. Большинству прокаженных приходится куда хуже, чем ее сестре, они страдают от непогоды, голода, ненависти людской, а сестру ее любили и лелеяли до самой смерти. Лебединая Шея обещает содержать несчастных в чистоте, сытости, любви и покое.

Ты истинная святая, отвечает Мари, касаясь руки подруги.

Лебединая Шея улыбается. Увы, я отнюдь не святая, возражает она. Простая старуха с жалостью в сердце. Весьма распространенная добродетель.

Ласково, чтобы не обидеть подругу, Мари отвечает: распространенной подобную добродетель могут считать лишь те, кто видит святость там, где ее нет.

В апрельские календы Мари просыпается в тишине – так недвижим воздух сразу после того, как отзвенел и умолк колокол, – и понимает, что Алиенора умерла этой ночью.

Все вертится, и Мари падает. Откуда? Из руки, что держала ее так долго. Лунный свет пронзает, точно кинжал. Вокруг нее сестры поднимаются ото сна, молятся, пекут хлеб, и Мари слышит, что она не одинока на свете. Но она ужасающе одинока.

Порой жизнь лишается смысла. Мари лежит в своей постели, и собственное тело отчего-то кажется ей тюфяком, из которого вытрясли перья.

Мари так и не узнала, кто же шпионка Алиеноры, и это упущение теперь наполняет ее злостью.

Через неделю Мари обнаруживает себя за столом. Перед нею раскрыто письмо, подтверждающее смерть королевы. Тильда, прищурясь, глядит в счетные книги, но Года смотрит на аббатису. Поднимает голову и принюхивается. Точно гончая, учуявшая незримую боль.

Всяк человек трава, вдруг произносит субприоресса, и слава его – слава полевая, трава засохнет, цветы увянут, но Слово пребудет вечно. Голос ее осекается. Она возводит глаза к потолку, и Мари ненавидит свой кабинет за то, что он так прекрасен, что потолок его такой высокий, белый, без единой трещинки.

Спасибо, Года, говорит с удивлением Тильда, но Мари не утруждает себя ответом.

Наверное, дивится позже Мари, после смерти королевы я слегка помешалась от горя.

Ей рассказали, что она подняла и отшвырнула стол, раскидала рукописи, свечи, разлила чернила, но Мари ничего этого не помнит. Проходя по клуатру, она размахнулась и так пнула кота, что тот перелетел через стену. Мари не стыдно. Она всегда терпеть не могла этого кота. В другой раз, читая монахиням, она вдруг умолкает и, не мигая, глядит в пустоту поверх их голов, да так долго, что можно медленно досчитать до сотни, монахини ждут, ибо так она выглядит, когда ее осеняют видения, но на этот раз Мари не слепит их своим сиянием и ничего им не говорит, а закрывает глаза и валится, точно дерево.