Аббатиса - Грофф Лорен

Это сестра Филомена, кроткая богобоязненная монахиня, у нее часто лупится кожа на носу, а взгляд вечно потухший.

Как тебе известно, мое дорогое дитя, это была самозащита, говорит ей Мари. Настоящий убийца тот, кто с дурными намерениями дерзнул войти в двери детской.

Но в молчании Мари слышит, что такого ответа недостаточно. Филомене нужно пострадать, отыскать очищение в муках телесных, иначе она не успокоится. Мари ненавидит телесные наказания в качестве епитимьи, но со вздохом велит монахине отправляться в мизерикорд и бить себя по спине плеткой до крови. Стоять на коленях на холоде, пока не позвонят к вечерне. Молиться коленопреклоненно, молиться всею душой. И когда она встанет, молитва и боль смоют грех с ее души, она оставит грех на полу мизерикорда и, сбросив тяжесть с души, будет молиться искреннее.

Назавтра Мари весь день наблюдает за Филоменой. Лицо молодой женщины оживилось, плечи расправились, тепло просочилось туда, где все эти годы тяжелым холодным камнем лежало несчастье.

Мари как исповедница не стала ближе к Богу. И ее это огорчает. Она надеялась отыскать в этом корни своего призвания.

Но в утешение она чувствует, что с каждою тайной, которой делятся с нею монахини, растет их любовь к аббатисе, и любовь эта, яркая, теплая, точно солнце, окутывает ее дни. Теперь они не взбунтуются, думает Мари. Слишком много она о них знает.

А когда печаль так гнетет ее, что от ее тяжести невозможно заснуть, Мари спускается в скрипторий и меняет в латинских миссалах и псалтирях мужской род на женский: почему бы и нет, если эти тексты читают и слушают только женщины? Мари смеется про себя. Греховное это занятие – вписывать женщин в текст. Но зато весело.

Моя маленькая шпионка сообщила мне, пишет Алиенора, что Мари опять избрала себе еретическое занятие. Не просто исповедь, но месса? Аббатиса играет с огнем. И пусть не удивляется, если обожжется.

Упоминание о шпионке, как обычно, уязвляет Мари. Ей противно, что она так и не выявила предательницу среди своих дочерей. Щель в ее латах, куда попадают стрелы Алиеноры, и эта стрела угодила в цель, Мари сознает, что рискует. Но сознает она и свою правоту.

Королева пишет серьезно, отбросив лукавство: вряд ли Мари удастся избежать наказания за содеянное, а оттуда, где сейчас королева, Алиенора не сумеет ее защитить.

Письмо пришло из Фонтенвро, королева подумывает провести там остаток жизни. Но Алиенора преувеличивает свою слабость. Всем известно, что и оттуда она дергает за нити своих марионеток – и римского папу, и королей. Столько войн, столько денег утекает из Англетерры, чтобы уберечь от мятежей Нормандию, Анжу, Аквитанию и Пуату. Трату средств из английской казны на защиту далеких земель никто не поддержит, англичане взбунтуются, причем скоро, полагает Мари. И еще неизвестно, кто унаследует престол.

Я измучилась, пишет ей королева, но Мари чувствует за словами невысказанную силу: королева – политик великий и ловкий. Неудивительно, что все это время Анжуйская империя держалась на Алиеноре, и теперь эта империя на грани краха.

Далее в том же письме королева пишет: вообрази мое удивление, когда я увидела здешнюю келаршу, вы с ней похожи как две капли воды. Я подумала, что сплю, что мне померещилось, когда я увидела такую же великаншу, как ты, и услышала твой гулкий голос во французском аббатстве, а не в этой маленькой и чудно́й английской обители, прячущейся в лабиринте. Наконец королеве удалось настичь двойника Мари, и выяснилось – не может такого быть! – что эта высокая и мускулистая монахиня не кто иная, как Урсула, тетка Мари. Я помню ее молодой в крестовом походе, пишет королева. Такая была красавица, в этих своих золотых сапогах, одна из лучших охотниц Женского эскадрона, в нее были влюблены почти все поголовно, но Урсула тогда была еще более непокорной и дикой, чем сама Мари, та высоченная деревенская висельница, что приехала ко двору Алиеноры! Как безжалостно время к молодости и красоте, это просто ужасно, теперь Урсула такая же унылая угрюмая дурнушка, как ее племянница. Даже не верится, что на свете есть целых две такие амазонки! В общем, Урсула просила Алиенору передать Мари привет, пишет королева.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Мари прижимает письмо к груди: она верила, что тетки давно нет в живых, ведь ей сейчас самое меньшее шестьдесят пять, что за нежданный подарок Божий – узнать, что Мари не одинока, что есть на свете другая женщина, которая помнит, как они купались в прячущейся за ивами излучине реки, как галопом скакали по лесу за хвостом оленухи, как любили умную спокойную великаншу, покойную мать Мари.

Настает день визита епархиальных властей; их встретят роскошно, торжественно, к столу подадут свинью, зажаренную целиком, вместе с поросятами, запахи вкусного мяса уже разносятся по обители. Как завязать вышестоящим глаза – вопрос щекотливый, но Мари действует так вкрадчиво и проворно, что не оставляет возможности возразить, и никто не возражает.

К приезду гостей аббатство блестит: кажется, будто на вершине холма переливается раковина морского ушка.

Новициатки и молодые монахини поставили мистерию “Добродетели и пороки”. Добродетели в невинности своей демонстрируют красоту пухлых грудок и рук, утопают в волнах волос – их еще не остригли – без платков и повязок; Мари, не глядя на лица гостей, понимает, что за общей трапезой ей придется крутиться ужом, дабы сие представление сочли не просто приемлемым, но благочестивым.

Позже, после еды, Мари наблюдает со своего кресла в трапезной, как монахини, начиная с младших облаток, за ними новициатки, полевые монахини, сестры из хора и те, у кого особые послушания, по очереди идут на беседу к вышестоящим. Всего сто восемьдесят сестер. И когда они выходят из комнаты, на их лицах читается Omnia bene. Все хорошо. Ни одна душа, даже те, кто так и не пожелал исповедоваться, не обмолвилась о том, что их аббатиса служит мессу. Кто из преданности. Кто из страха.

Настает черед Годы. Субприоресса тяжелой поступью идет к двери. Скользнув смущенным взглядом по Мари, вздергивает подбородок, и дверь закрывается.

Делать нечего, думает Мари, остается только ждать.

Наконец Года выходит, и на ее челе тоже написано Omnia bene. В последний миг она дрогнула. В ее маленьких покрасневших глазах стоят слезы, плечи понуры.

Поднимается Тильда, косится на Мари. Нет, приоресса не представляет угрозы. Когда она выходит, на лице ее печальное Omnia bene.

Встает Мари, заходит в комнату.

Произносит торжественно грудным голосом Omnia bene, и душа ее чиста, поскольку это не ложь, в обители, где Мари правит твердой рукой, все действительно хорошо.

6

Однажды Мари, взглянув на свои руки, видит, что они узловатые, в пятнах. Я постарела, с удивлением отмечает Мари.

С холмов повадились ходить волки воровать овец, и Мари велит монахиням огородить пастбище для овец каменной стеною, такой высокой, что не перепрыгнешь. Строят неторопливо, всю осень.

Эльфгифу несла через кухню корзину лука, подошла слишком близко к огню, полы ее хабита занялись, пламя охватило Эльфгифу, но подоспевшая кухарка окатила ее помоями. Эльфгифу дожила до службы шестого часа, Мари лично закрыла ее обожженные веки. Мари гладит ее по распухшим красным рукам, но под ее пальцами кожа Эльфгифу отходит легко, точно с печеной свеклы.

Идет жатва, темные фигурки монахинь, рассыпавшись по полю, машут косами.

Зима – лист пергамента с письменами птичьих, заячьих, лисьих лап.

Простодушная сестра Дувелина, шагая по свежей весенней пашне, слышит слабый писк и, встав на колени, видит голеньких новорожденных крольчат, одни растоптаны в розовое месиво, другие дрожат. После этого происшествия сестра Дувелина передвигается с великой осторожностью, наконец, несколько недель спустя, канторесса Схоластика задерживает ее, когда остальные монахини в спешке расходятся из уборной, заглядывает к ней в карман и видит в его темноте четыре подергивающихся носика и восемь блестящих глазок. Такая нежность, думает Схоластика. Как тепло этим осиротевшим крольчатам на теле Дувелины. Схоластика на мгновение словно переносится в сознание Дувелины, бессловесное пространство, полное изумления, пронзительной красоты и любви столь всеобъемлющей, что ее ощущаешь лишь телом; пространство, полное дыхания зноя и биения радости. Схоластика притворяется, будто ничего не заметила. Вскоре после ее открытия ночью слышится глухой стук, четыре крольчонка устремляются вниз по лестнице, Схоластика, поднявшись с постели, бежит за ними, монахини притворяются спящими, еле сдерживая улыбки, и канторесса понимает, что, наверное, все они знают тайну Дувелины и ни одна не выдала ее.