Аббатиса - Грофф Лорен

Мари переводит взгляд с матери, чьи черты огрубило время, на дочь, ее более свежее подобие, и не говорит, что красота – великая обманщица, что тем, кто родился красивой, святой стать трудней, а не проще, что и обычные женщины становятся праведницами лишь когда их тела лишаются юной свежести и возраст мелкими унижениями оставляет свой отпечаток на их коже и костях.

Спроту ждет такое же отношение, как прочих новициаток, сухо отвечает Мари. В нашей обители дорожат всеми праведницами.

Облачившись в белые одежды новициатки, Спрота говорит мало, с придыханием, высоким голосом, и только цитатами из Библии. С губ ее не сходит улыбка, порой Мари замечает во взгляде ее жесткость, мимолетную насмешку. Молодые монахини, новициатки, школьницы так и липнут к Спроте, ходят за ней по пятам. Когда магистра Торквери посылает ее с остальными мыть пол в трапезной или рано утром доить коров, служанки – их ловили на этом не раз – забирают работу из нежных ручек Спроты. А когда в наказание за леность Торквери поручает девице задания более трудные и Спрота с коромыслом на хрупких плечах несет ведра воды в уборную, но, споткнувшись, проливает половину – возможно, признается наедине Торквери аббатисе, не так уж случайно, а чтобы облегчить себе ношу, – другие новициатки, заметив ее мучения, возмущаются тем, что такой нежной тростиночке приходится таскать тяжести. Но Спрота поднимает мягкую белую руку и говорит: нет, я нахожу утешение в слабости, трудностях, гонениях, оскорблениях, тяготах. Ведь сила моя – в моей слабости.

Лицо новициатки сияет; проходящая мимо Мари слышит эти слова, и ее охватывает страх, что в обители зарождается культ. К ней отчасти возвращается прежняя сила. В противоборстве Мари нет равных.

А потом сестра Помм – она по-прежнему занимается садом, хотя старость согнула ее за малым не до земли, – приходит к Мари с известием, что девица проповедует пчелам. Она говорит о пустыне, о курящихся благовониях, об ароматах, о лилиях средь репейников. Подумать только, она проповедует из греховной старой песни, добавляет садовница, задыхаясь оттого, что поднялась на холм в обитель.

Это очень святая песня, ничуть не греховная, отвечает Мари. Я люблю Песнь песней больше прочих священных текстов.

Я от этой песни сама не своя, сетует Помм. Она вводит в грех мое тело. Мне это не нравится.

На меня она действует так же, думает Мари, но мне это очень нравится.

Из своего окна Мари видит Спроту, она раскинула руки, обратив ладони к солнцу, подле нее роятся поклонницы, их всего пять, но они держатся за руки, их плечи соприкасаются, девушки благоговеют перед Спротой.

Мари спускается в сад, становится по другую сторону стены от Спроты и слушает. Девица красноречива, говорит спокойно и ясно, хоть слова ее не новы: надо любить мир в труде, как пчелы любят полевые цветы, – но голос Спроты, как лютня, берет за живое. Договорив, Спрота роняет руки и, словно очнувшись от забытья, моргает и застенчиво улыбается, когда поклонницы обступают ее, обнимают ее, ах, произносит Спрота, я была на лугу, дальше ничего не помню, сама не знаю, как я очутилась на пасеке и что делала.

Но Мари понимает – прозорливость ее не подводит, – что со временем Спрота тоже станет провидицей. И видения ее будут служить ее возвышению, ведь о красавице-ясновидящей наверняка пойдут слухи, в обитель будут стекаться желающие взглянуть на праведницу, и чтобы они не нашли дороги в аббатство, придется отправить девицу проповедовать в городе, ее великолепие ослепит слушателей, имя ее прогремит громче имени ее аббатства. И едва слава и деньги паломников принесут Спроте власть, видения ее вступят в борьбу с видениями Мари. Аббатиса наклоняется, касается колких лиловых головок шнитт-лука, раздумывая, как быть.

Терпение, говорит она себе. Нападешь в ярости, и все, что ты строила здесь, может рухнуть.

Неделею позже за ужином Спрота отказывается от еды. Она сидит неподвижно и молчаливо. Другие новициатки жестами спрашивают, уж не постится ли она, и Спрота жестами отвечает: нельзя вкушать мясо парнокопытных. Устав запрещает.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

На следующий вечер ни одна из новициаток (и даже кое-кто из молодых монахинь) не прикасается к барашку в миндальном соусе с пряностями. Пучеглазая подруга Мари, Лебединая Шея, молитвенно жмурясь, тоже воздерживается от мяса.

Это уже удар. Быть может, Мари и не обратила бы внимание на эту новую причуду, если бы не заметила, как монахини молча прячут улыбки, как дерзко поглядывают на нее, как щурится Спрота.

Мари испытующе смотрит на нее, но Спрота не отводит взгляд, и Мари понимает, что воля ее как стена, высокая и крепкая, и если Мари хочет ее победить, следует проявить гибкость: так вода подступает и переливается через стену.

Дальше – хуже: назавтра Мари выходит в сад сообщить кухарке меню на неделю и видит, как кухарка косится на Спроту, та притворяется, будто рвет шпинат, и еле заметно кивает. Лишь после этого кухарка поднимается, подходит к Мари и показывает ей меню без мяса.

Жаль, что бычьи хвосты протухнут, говорит Мари, приподняв бровь. Кухарка бледнеет от страха, руки ее дрожат, видите ли, шепчет она, Спрота проповедует верность Уставу, подобная распущенность среди праведниц ей кажется недопустимой. И если мы не исправимся, она провидит великое наказание.

Хитро, думает Мари. Если в аббатстве случится что-то плохое – а оно непременно случится, – Спрота получит подтверждение своей правоты: молния ли сожжет сено, ягненок ли утонет в болоте, крыша ли протечет от дождя. А плохое случается постоянно, в таком большом хозяйстве это обычное дело.

Мари велит служанке седлать лошадь и едет в город посоветоваться с Руфью, она управляет постоялым двором и домом, где раздают подаяние. Руфь мудра, но злится на Мари, а значит, прямо говорить нельзя. Старая подруга Мари сидит на солнце под полыхающими алыми розами, разросшимися выше стен постоялого двора. Живот захватил ее колени. Пухлые щеки торчат из чепца.

Руфь словно не видит Мари. Аббатиса подходит ближе, почти касается Руфи. Наклоняет к ней лицо. Руфь молча глядит в пустоту. Что-то закрыло мне солнце, наконец ворчит Руфь, я вышла подышать воздухом, поглазеть на прохожих, но, видно, меня прокляла злая ведьма или надо мною нависла черная туча зла и застит мне свет.

Мари замечает, что Руфь улыбается, и отвечает: нет, я не черная туча зла. Я твоя матушка и подруга, я люблю тебя всей душой. Что за ребячество, Руфи, ты не была такой даже в новициатках, когда тайком делала куколок из тряпочек и пушка чертополоха и ночью клала их с собой в кровать.

Руфь впивается в Мари взглядом и отвечает: ребячество, пусть, но облачаться в священнические одежды и кощунственно причащать сестер – ребячество куда большее, можно подумать, месса – это игра, а не спасение бессмертной души. Позор. Руфь трясется от злости.

Если ты так считаешь, кротко говорит Мари, могла бы написать вышестоящим…

Тебе прекрасно известно, перебивает ее Руфь, что я писала, писала не раз, но все мои письма попадали к тебе в руки нераспечатанными. Видимо, ты подкупила даже тех, на кого и подумать нельзя. И даже письма, переданные в нужные руки, остались без ответа.

Тогда тебе следует искать утешение в молитве, говорит Мари. Хочешь, сядем и вместе помолимся о том, чтобы все нечестивцы получили вечное воздаяние. Или оставим молитвы на потом, а пока воздадим должное усладам дня, теплому солнце на коже, розам, обществу старой подруги. Ибо таковое наслаждение радостями земными тоже в своем роде молитва.

Несмотря на всю свою злость, Руфь улыбается еретическим речам Мари.

Подумать только, наконец отвечает Руфь, аббатиса такая праведница и так привержена мирским удовольствиям.

Мари садится подле Руфи, они вдыхают аромат роз.

Мари заводит разговор о Спроте. И хотя Мари чувствует раздражение и злость Руфи, чувствует она и то, что подруга слушает ее. Мари рассказывает и наблюдает за неспешной жизнью улицы: вот белая гусыня ведет куда-то свой выводок, вот ребенок присел по нужде возле кучи хвороста, вот грузят в телегу ветошь и репу, вот лошади рвутся вперед, вот у ворот кишат ждущие подаяния. Мари замечает краем глаза, что в проулке сбоку от дома шевелится что-то бурое – то ли огромная крыса, то ли целая стая крыс, – но потом бурое нечто выходит на свет, и Мари видит, что в проулке прячутся двое прокаженных, мать явно болеет давно, у нее не хватает фаланг пальцев на руках и ногах, нос провалился, лицо в крупных бугорках, у ее ребенка бельмо на слепом глазу и нет бровей. Мать и ребенок – не люди, а кучи лохмотьев – цепляются друг за друга. Мимо них по улице проходит женщина в платье из превосходного черного льна; увидев калек, выползших на солнце, она харкает на них, и шагающие за нею две маленькие девочки, одетые точь-в-точь как мать, тоже плюют на несчастных.