Аббатиса - Грофф Лорен

Свеча догорает, Нест зажигает новую, на лице ее усталость. Идон спит, положив голову маме на грудь; Вульфхильда неожиданно испускает хрип. Ее длинные ресницы слиплись. Мари, затаив дыхание, ждет, когда Вульфхильда сделает вдох. Быть может, лихорадочно соображает Мари и кладет ладони на сердце Вульфхильды, направляет в ее тело всю свою силу, быть может, каждая мысль – мольба. Вернись, просит она. Если Пресвятая Дева еще когда-нибудь явит Мари чудо, то пусть сейчас, пусть в легкие Вульфхильды вернется дыхание, пусть кровь прильет к ее лицу, пусть глаза ее откроются, пусть огромные, заскорузлые, обожженные солнцем руки вновь коснутся лица Мари. Но тишина не кончается. Страх оставляет Мари, она убирает руки с сердца подруги. Что ж, думает Мари, мою мать тоже не удалось вернуть. Несмотря на всю свою внутреннюю силу, Мари не умеет наложением рук воскрешать мертвых. Она смотрит на дочерей Вульфхильды, на лицах их – сперва у одной, потом у другой – читается понимание совершившегося.

Мы встретимся с нею в будущей жизни, говорит Мари. Боль чересчур велика, чтобы в это не верить.

Нест возвращается в обитель. Дочери в горе ложатся спать.

Мари всю утреню сидит над телом последней из женщин, кого она любила своим сердцем, а не заимствованным сердцем аббатисы. Больше никого не осталось: ни ее матери, ни пятерых ее теток, ни Цецилии, ни королевы, ни Вульфхильды.

Смеркается, жар оставляет Мари, и она понемногу преображается. Ни сияющих белоснежных одеяний, ни грозного голоса из облаков, лишь смерть дочери ее сердца да бесконечная тьма.

Мари не раз доводилось молиться, но до сего дня она молилась, точно загадывала желание и бросала монетку в гладь вод, это была смутная надежда, устремленная наружу. Мари адресовала молитву не навязанной ей суровой Троице, а Богородице с лицом ее матери. Даже в молитве Мари проявляла строптивость.

Теперь она понимает то, что давно было очевидно. Она вела жизнь праведную, воздерживалась от греха, говорила правильные слова, но в глубине души лелеяла мятежную гордыню.

Самонадеянность Мари обернулась смертельной болезнью Вульфхильды. Ее неутолимая алчность поглотила дочь ее сердца. Необходимость постоянно расширять аббатство, в котором она видела продолжение себя. Все ее поступки отвечали на вопрос, что она могла бы сделать в мире, если бы ей дали свободу.

И теперь, сидя подле мертвой подруги, Мари отрекается от алчности, всегда озарявшей ее изнутри. Она будет заботиться о том, что есть. Она выучится довольствоваться тем, что имеет. От человека столь честолюбивого подобное покаяние потребует усилия воли, постоянной битвы с дьяволом в облике самой Мари.

Она отречется от долгой борьбы с главной красой обители, она пожертвует самолюбием, скажет ему “нет”.

Какая же я старая и усталая, думает Мари.

В то же самое утро, возвращаясь в печали верхом в аббатство, на кратчайшее мгновение Мари видит парящего над деревьями огромного каменного орла величиной с гору. И хотя в чаще, где едет Мари, день тих и светел, над резным орлом нависла черная грозовая туча в прожилках молний. Оперение резной птицы стремительно тает под ударами ливня, клюв и глаза стекают серыми струями, точно сделанные из рыхлой пыли, а не из камня.

Лошадь шагает вперед, видение исчезает, на небеса возвращается лазурь. Мари моргает, делает вдох. Ей привиделась Анжуйская империя, могущество ее подходит к концу, все, что так кропотливо строила Алиенора, вот-вот рассыплется в прах.

Мари со вздохом потирает руками усталое лицо. Разрушение – постоянное состояние человечества, говорит она себе, потоп и великий ковчег, на котором спасли всякой твари по паре, лишь первый припев этой песни, что повторится снова и снова, постепенно, раз за разом мир будет угасать, цивилизации одну за другой постигнет крах, и в конце концов дети Евы сгинут в Апокалипсисе, семь печатей, семь труб, семь ангелов, семь чаш. Земля треснет, и грешников ввергнут в озеро огненное. Этим озером, подозревает Мари, станут камни, почва и воды земные: человеческая жадность и глупость раскалит их добела, и они не пожелают долее держать на себе жизнь. Значит, так тому и быть, и Мари не сумеет этому помешать, даже если бы у нее достало воли.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

7

Жизнь замедляется. Время колесо в колесе[38].

Поступают нежные юные новициатки; труд и молитва. Монахини в смерти оставляют тела. Temporale, богослужения времени, круг Рождества, круг Пасхи. Sanctorale, память святых. Времена года с их красками: от сизого, точно голубь, до зеленого, разноцветие – так белый преломляется сквозь призму, – золото. Календы, ноны, иды каждого месяца. Дни недели, воскресенье. Ночь и день.

Утреня лауды служба первого третьего шестого девятого часа вечерня комплеторий.

Клирос готовится петь псалом, Лебединая Шея, вернувшаяся из лепрозория посоветоваться с Мари, чувствует, что облатки смотрят на нее, с трудом скрывая веселье. Когда запевают о жабах – Бог послал их, чтобы губили[39], – Лебединая Шея прижимает подбородок к груди, надувает щеки, выпучивает глаза и высовывает язык. Заходятся в кашле облатки, новициатки, даже молодые монахини. Лебединая Шея всегда так шутит в этом псалме, уже многие годы, и молодежь ждет этой малости в круге литургического календаря, и очень любит за это Лебединую Шею.

Сколь радостно сознавать, что все вернется на круги своя.

Дряхлость громом поражает Году. Она идет к Нест за мазью: костяшки пальцев покраснели, распухли. Нест натирает ей руки, субприоресса со вздохом закрывает глаза. Нест смотрит на плотно сжатые губы Годы в складках морщин и дивится тому, сколько лет миновало с тех пор, когда Нест убитой горем юной вдовой поступила в аббатство и трепетала Годы, ее сварливости, ее власти, ее беглого английского и французского, ее благородной крови. Но за это время Нест осознала: тот, кто достаточно долго облегчает недуги любого взрослого человека, рано или поздно разглядит спрятавшегося в нем испуганного ребенка. И чем охотнее он демонстрирует власть, тем младше его ребенок. Года – беззащитное дитя. Мазь должна была уже подействовать, но Нест не выпускает рук Годы, нежно гладит их, пока не звонят к службе третьего часа.

На остров опустилась новая тьма, вызванная невежеством, жадностью и безумием, возникла вражда между короной и Римом.

В 1208 году Папа наложил на страну интердикт. Епитимья эта касалась и здоровых, и больных, ибо и посреди жизни мы пребываем в смерти. Нельзя ни служить мессы, ни погребать усопших в освященной земле. Можно лишь крестить младенцев и соборовать умирающих. Скорбь и страх начнутся повсюду, во всех городах люди будут страдать, исповедовать их нельзя, и нельзя подать им причастие, тела их усопших близких будут гнить на земле, наполняя воздух зловонием.

Прочитав ужасную весть – при дворе обо всем узнают лишь через несколько дней, сеть Мари проворней и лучше, – аббатиса откладывает пергамент, гнев туманит ее глаза.

Те, кто считает себя набольшими над нею, всегда были глупы и неоправданно жестоки. Бьют невинных людей, чтобы досадить королю. Так власть разъедает тело и душу, думает Мари.

Внизу, в доме аббатисы, служанка фальшиво поет печальную песенку, Мари прислушивается к пению, к скрежету щетки по каменному полу, к мычанию коров на лугу.

Давняя ненависть шевелится, поднимается в ней.

Что ж. Мари не скажет никому из своих дочерей об этом интердикте. Они ничего не узнают, он никак их не обременит, не возмутит их покоя. Они будут жить, как жили, счастливо, зная, что они любимицы Божьи.

Отныне на острове обители высшая власть – Мари.

При мысли об этом ее охватывает восторг.

Через несколько дней от епархиального начальства приходит письмо: о, женщина благородная и отважная, что в премудрости своей поднялась над прочими представительницами своего пола, начинается оно, и далее следует просьба, чтобы ее монахини непрестанно молились об отмене анафемы.