Ни конному, ни пешему... (СИ) - Костина Надежда

Вельмишановна недвижно лежала на постели, бледная, что твоя покойница.

Дышит?

Вроде дышит! Лицо серое, аж в зелень. Щеки ввалились, волосы паклей торчат, рука сухой веточкой свисает до самого пола…

В чем еще душа держится?!

Мельничиха точно знала — не жить бидолашной. Видела, как бабы и покрепче этой крали в могилу сходили, кровью истекаючи. А тут первородка, да с двойней!

Нет. Не жить им!

О-хо-хо…

Хоть и шляхетское семя, а все одно жалко. И бабу эту, и диточок невинных…

На дворе чуть звякнула цепь. Хват и Грызля глухо зарычали в морозном утреннем сумраке и… притихли в один миг. Как пошептал кто…

Споганила псов клята видьма!

Ганька-холопка умостилась прямо на полу. Тоже, видать, от того напеву сомлела. Во́на сидит, трет сонные зенки, мордой опухшей вертит.

— Ганя, — с опаской шепнула мельничиха служанке, — глянь-ка во двор. Кто там бродит?

Девка, ошалело осматриваясь, с трудом встала на ноги, шатаясь, подобралась к окошку.

— Там…это…, — хриплым со сна голосом пробормотала Ганька, — Панночка, кажись, вернулась. Да не одна, — она подула на запотевшее стекло, протерла рукавом рубахи, прислонилась, расплющив нос, — с ней якась старуха. Така…чудна.

Кряхтя и держась за стену, мельничиха поднялась. Болезненно охнула, схватилась за спину. Постояла, пережидая ноющую боль, перевела дух. Прислушалась. Вот скрипнула калитка. Псы молчат! Попрятались, злыдни проклятущие!

Отворилась дверь в хату, послышались торопливые шаги.

Хозяйка на негнущихся ногах вышла встречать «дорогих» гостей. Хошь ни хошь, а от ЭТИХ в коморе не заховаешься.

Сердце ухало аж в горле, руки мелко тряслись, кровь отхлынула от лица, сделав его белым, наче присыпанным тонкой мукой.

Каких только прибульцев не знавала мельникова хата на своем веку. Чай на отшибе стоит. Но и в страшном сне не привиделось бы, что пожалует к ним лесная ведьма. Та самая, именем которой лякала маленькую Ганусю ее бабця, а ту — ее бабця…

Добре, что детей успели спровадить со двора. Йоська хлопчина ушлый. Весь в Лукаша, даром что сестричь…

О-хо-хо, прими, божечко, душу грешную! Справный мужик был, хоч и панский егерь, а завсегда с уважением — пани Ганна, добрыдень!

Племяш его и сам в чаще схоронится, и баб с малечею сбережет. А Марфа ещё и брюхатая. Не дай боже, скинуть с переляку могла бы. Невестка не дура, пообвыклась на мельнице — одразу смекнула бы, КТО до них пожаловал муторным свитанком…

Как не кривилась Гануся, как ни противилась мужниному выбору — да только зятек у них добрый! Справится.

Мысли в голове мельничихи бестолково сыпались перезрелым зерном, лущились гарбузовым насинням в костлявых пальцах лесной чаклунки.

Старуха застыла в дверях, в упор глядя на трясущуюся хозяйку.

Пронзительно так…

Оценивающе…

Словно прикидывая, что с ней, такой никчемушной, делать.

Матинко божа, яка ж страхолюдна — та лесная ведьма. Глаза косые, змеиные, сморщенная темная кожа, что кора столетнего дуба, лицо широкое, нелюдское, седые косы с кучей бирюлек. Знамо, не для красы — для черной ворожбы. Сама невысокая, вон панночка на голову повыше будет.

Дочка пана Лиха казалась Ганусе почти родней — дитё неразумное, что в одну ночь лишилось и батька, и хаты. Да и сестрица ейная вот-вот богу душу отдаст. Останется девка круглой сиротой. Може, хоть брат живым возвернется…

Мельничиха потрясла головой, отгоняя морок, потянулась к столу, не глядя, нашарила краюху хлеба с вечери (вот же непорядок!), и крынку с молоком. Скисшим.

В иной час за такое непотребство Орыське досталось бы материнского тумака, чтоб знала, дурепа, как харчи кидать…

Ведьма наклонила голову к плечу, прислушиваясь к дородной перепуганной бабе, узкие глаза полыхнули темной зеленью. Не иначе чуяла и страх ее, и злость, и робкую надежду.

Мельничиха отступила на шаг и протянула вперёд себя краюху чёрствого хлеба и полупустую крынку с кисляком.

Старуха криво усмехнулась, глянула на сомнительное угощение, цокнула и покачала головой.

Мельничиха сползла на лавку.

— Я ж не нелюдь, меня хлебом не задобрить, — зашелестел тихий насмешливый голос.

Яга, не оборачиваясь, сунула кривой посох насупившейся девчонке, шагнула вперёд и приняла крынку. Корявые пальцы невзначай коснулись пухлой ладони, обожгли жаром.

Гануся аж дышать перестала, глядя, как ведьма одним духом выпила забытый на столе кисляк и довольно зажмурилась.

— Давненько я по селянским хатам не хаживала запросто, — усмехнулась старуха.

— Т-т-о ве-ве-лика честь для н-нас, — заикаясь, пролепетала тетка Ганна, пытаясь подняться. Не вышло. Ноги не держали.

Ведьма ещё раз усмехнулась, отобрала у девчонки посох и скрылась за дверцей спальни. Ядвига шмыгнула носом и пробормотала сорванным охрипшим голосом.

— Йоська с бабами и детьми на заимку ушел. Не бойся за них. И…это…спасибо.

Ведьмачка отвернулась, пытаясь скрыть слезы, вытерла лицо рукавом и пошла за старухой.

Ганна растерянно посмотрела ей вслед. Тяжело вздохнула, огляделась.

Надо вставать, топить печь, месить тесто, идти к скотине, кормить…кого? А хоть бы и этих.

— Титко! — послышалось из темного запечного угла. — Може, чего подмогти?

Мальчонка, что ночью с панами припёрся, вылез из закутка, отряхиваясь от налипших на одёжку соломинок, и уставился на мельничиху. Та грозно нахмурилась, а затем махнула рукой. Одной приблудой больше…

— Тебя как звать, чудовысько?

— Так это…Левко я, — хлопчик сморщил нос и громко чихнул. Покосился на остатки еды, сглотнул и почесал вихрастый затылок.

— А чего ночью со всеми не ушел?

Левко замялся, зыркнул в закуток.

— Меня сам пан Лих с хозяйками отправил. Наказал — охороняй и допомагай! Как же я уйду?

Ганна хмыкнула.

— Есть хочешь, помощничек?

Хлопчик радостно закивал.

— Тогда так — зараз мы с тобой по хозяйству управимся, а потом и поснидаем. А пока… на вот, — она протянула кусок горбушки, — ешь, а то нашо ты мне такой тощий здався!

******

Бабушка, — пересохшими губами чуть слышно прошептала Юстина.

Взгляд затуманен то ли недавними чарами, то ли предсмертной мутью.

Старуха присела на кровать, взяла корявыми ладонями тонкую руку панны, покосилась на замершую у окна Ядвигу.

Неодобрительно так покосилась, будто упрекая, что ж ты, девка неразумная, натворила! Высечь бы тебя, неумеху…

«Девка» закусила губу и отвернулась к стене, не выдержав тяжёлого взгляд ведьмы. Та с укором покачала головой, и, не отпуская пальцы Юстины, свободной рукой стала перебирать вплетенные в косы амулеты. Выбрала один, и вдруг резко выдернула его вместе с жидким клоком седых волос. Сильно, до хруста сжала в кулаке.

Ядвига вздрогнула, ей почудилось, что крошится не чародейская подвеска, а хрупкие старческие кости.

Яга медленно разжала пальцы, ссыпая на пол осколки, на темной коже из глубоких порезов проступила кровь. Черная, густая, вязкая, как смола…

Запах дурмана и пепла растекся вокруг лесной чаклунки, запах дыма пожарищ и полынной горечи…

Догорал костер в зимней ночной степи.

Снег кружил серыми хлопьями…

Тусклые отблески багровых угольев…

Далёкий перестук копыт …

Небо шатром …

Тьма…

Хотелось опуститься на мерзлую землю, скрутиться, подтянуть колени к животу, и слушать…слушать…

Шелест высохших трав, призрачный звон металла, затихающий треск огня в пустоте…

Ядвига упрямо замотала головой, отгоняя видение, растерла лицо, больно ущипнула себя за ухо. Нет уж! Провалиться ТУДА нельзя ни в коем разе!

Ведьма, не сводя с девчонки пристального взгляда, одобрительно кивнула и снова обернулась к роженице.