Ни конному, ни пешему... (СИ) - Костина Надежда

Там, у самой кромки воды, стояла хрупкая дева в тонкой, прилипшей к телу рубахе. Длинные черные волосы волной стекали до самой земли. Десяток оружных всадников на «страшных конячках», дружно гогоча, обступили «беззащитную» красавицу.

Не видела панночка, как побледнел старый мельник, как шикнул на вихрастого неслуха и отогнал его в угол хаты, а сам долго ещё стоял у окна, глядя на очарованных нелюдью бовдуров, ухмыляясь страшной кривой усмешкой. Он-то, в отличие от своего дурноватого зятька понимал, — река слово держит. Просто… следить нужно за словами…

Внимательно следить!

Много позже Ядвига узнала, что водяница таки выполнила свое обещание, заманив в глубокий темный омут незваных гостей, польстившихся на тонкую девичью фигурку и манящий голосок речной хозяйки.

И долго ещё селяне из разоренных деревень находили в очеретяных зарослях то разорванную рубаху, то стоптанный чужинский сапог, а то и кошель со звонкой монетой.

Нелюдь, она зачастую до людей ближе, чем каты и пришлые убийцы…

Глава пятая

…в тихом шелесте листьев чудилось журчание крохотного ручейка, невнятные перешептывания, далекий голос лесной кукушки.

Кукушка-кукушка, сколько мне на роду написано?

Нет ответа…

Трепещут резные листья.

Тонкие веточки мерно покачиваются на ветру, сквозь густую зелень кроны мерцают золотистые блики.

Дубовый шатер надёжно укрывает от дневного зноя, щедро отбрасывает спасительную тень на добрые сажени вокруг. И до самого обрия, насколько хватало глаз, раскинулось бескрайнее поле пшеницы.

Полуденное солнце иссушило землю до спекшейся растресканной корки…

Небо выцвело от палящего жара...

Пыльное марево дрожит в воздухе…

Почему же так холодно? Босые ступни замёрзли, изо рта вырывались облачка пара!

Ядвига оперлась на дерево, пытаясь сохранить жалкие остатки тепла в этом раскаленном добела мире. Натянула на колени льняную рубаху — незнакомую и пугающе-белую. Суеверные селяне в такие обряжали покойников, тщательно спарывая вышивку, не оставляя на ткани даже обрывка цветной нити, чтобы мертвец накрепко забыл дорогу в родную хату.

Ушел навсегда.

Кто же напялил на нее нелепую одежду?!

Память возвращалась неохотно. Вот они со старым мельником пьют крепленую наливку, поминая погибшего отца. Сливянка мгновенно шибает в голову. Дядька Михась сидит напротив, подперев небритую щеку широкой ладонью. Что-то бормочет про заезжего паныча, который требовал отдать Орыську, и чуть было не забрал дочку силой, и про то, как этот самый паныч почивает теперь на дне омута под корягами.

Раков кормит.

А пан Лих зна-ал!

Знал, и не выдал дядьку Михася! Видать, тот заносчивый гусак воеводе тоже не по нраву пришелся…

Потом тетка Гануся запела. Голос у дородной мельничихи был на удивление сильным и глубоким, слова цепляли за душу. Или хмель с усталостью давали себя знать — поди разбери. Только пела баба не хуже церковных служек, а то и лучше. От тех у Ядьки только зубы ныли и зевать хотелось. А тут слезы текли сами собой, дышать становилось легче, отпускала черная тоска, и на мягких лапах подкрадывался целительный сон…

Выходит, она уснула?

Уснула и очутилась в этом странном месте?!

Хорошо, хоть не в жуткой степи из прошлых видений.

Ядвигу передернуло от воспоминаний.

Это для старухи черная степь мало не дом родной, а ей, Ядвиге, там каждый миг смертной пыткой показался.

То ли дело тут — и солнце, и небо, и надёжный дуб! От шершавого ствола исходило едва ощутимое тепло, словно могучий великан пытался утешить и защитить непутевую девчонку.

Панночка охнула, вспомнив про заветный жёлудь — на месте ли?! Последний подарок Лешека висел на груди на серебряной цепочке.

Значит…значит, лесной хозяин услышит, не бросит названную сестру невесть где.

Ядвига помотала головой, пытаясь прийти в себя.

Распущенные волосы упали темной волной, закрыли солнечный свет. Она собрала их в пучок и принялась задумчиво заплетать косу, медленно перебирая спутанные пряди, прислушиваясь к шороху спелых колосьев.

Спелых ли?!

Рядом с дозрелой, полной сладких зерен пшеницей, тянулись к небу крохотные слабые росточки, юные прозрачные колоски росли по соседству с высохшими, сломанными стеблями…

Поле отливало щедрым золотом урожая и ранней весенней зеленью, влажной чернотой распаханной под скорый посев пашни и пыльной серостью высушенной зноем земли. Колючая стерня и шелк молодых побегов, семена в глубокой борозде и сгнившие останки…

В шорохе-шелесте чудились невнятные слова, едва различимый детский плач, полные невыразимой боли стоны, яростные крики и проклятия, мольбы о помощи и счастливый смех, горестные всхлипы и залихватские песни…

Гул множества голосов становился все громче, нарастал лавиной, заполняя все пространство.

Панночка вжалась спиной в ствол, подтянула к себе замерзшие ноги, стараясь отодвинуться от жуткого поля как можно дальше.

Пальцы судорожно заплетали косу, все быстрее перебирая непослушные пряди. С трудом оторвав взгляд от зачарованных колосьев, она ошалело уставилась на свои волосы, которые тянулись бесконечным потоком, постепенно превращаясь из темно-каштановых в пепельно-серые…

По спине побежал ледяной озноб.

Как она жить-то будет с эдакой косищей?! Как найдет дорогу домой, если за ней потянется вот…это?!

Да и где искать эту самую дорогу, если за кругом дубовой тени пугающая живая пшеница!

Или мертвая?!

Матинко божа, страшно-то как!

Все настойчивее звали невидимые голоса, безумная круговерть проклятий и стонов, хохота и криков сводила с ума, тяжесть волос камнем тянула к земле.

Ядвига зажмурилась и заорала со всей дури:

— Хва-ати-ит!

Тишина обрушилась ушатом холодной воды.

Удар сердца…

Ещё один…

Серебристый кончик немыслимо длинной косы выскользнул из онемевших пальцев и…пропал!

— Ну, хватит так хватит, — послышался ехидный смешок.

На границе света стояла невысокая худенькая девчушка не старше десяти лет.

Выбеленные жаром волосы прилипли к потному лбу.

Брови цвета соломы на темном от солнца лице. Обветренная кожа, растрескавшиеся губы, свежая царапина на пыльной щеке.

Грязные босые ноги и застиранная старая рубаха грубого полотна, в каких ходят дети не шибко заможных селян…

Тонкие загорелые руки…

В левой руке девочка держала остро наточенный серп.

Ядвига рывком поднялась, не сводя взгляда с неожиданной гостьи, или…хозяйки?!

Если только бывают хозяйки, похожие на заморенных непосильным трудом холопок?!

Зашумели, закачались ветви зелёного великана, то ли приветствуя незнакомку, то ли предупреждая — не подходи! Заветный жёлудь беспокойно дернулся на цепочке.

Маленькая жница, прикрыв ладонью глаза и запрокинув голову к небу, прислушалась к недовольному шелесту листьев. Ядвиги для нее будто и не было, и та уже понадеялась, что приблуда развернется и уйдет, не заметив в густой тени оробевшую панночку. Где там! Девочка небрежно махнула рукой и заговорила:

— Уймись, братец! Иль не видел, какую она косу наплела?! Раз ты ее сестрой назвал, то и мне она не чужая, — и, уже обратившись к Ядвиге, добавила. — Нашел-таки младшенький замену старухе. Яга давно на покой просится, а этот, — кивок на дерево, — все не отпускает. О-че-ло-ве-чил-ся.

Старый дуб заворчал обиженно, заскрипел ветвями, а странная девочка задержала дыхание и, зажмурившись, решительно шагнула в зелёный сумрак. По кромке серпа пробежала багровая искра, словно вспарывая обережную линию защитного круга. Гостья-хозяйка зашаталась от внезапной слабости, загорелое лицо мгновенно посерело, худенькое тело затряслось, как от боли или мороза. Ядвига едва успела подхватить повисшую на ее руках девочку — до того тощую и костлявую, что панночка без труда усадила ее на землю, прислонив спиной к широкому стволу.