Заводная девушка - Анна Маццола

ее узкую талию, маленькую грудь и странный шрам, уродующий лицо. Неужели его величество показывал свое истинное нутро? Видя изящество мадам де Помпадур, Вероника предположила, что и король отличается утонченностью и изысканностью манер, а также незаурядным умом. Но от человека, пришедшего к отцу, веяло грубой похотливостью и опасной властностью.

– Мы с Лефевром обсуждали возможность постичь анатомию через повторение того, что создано природой.

– Вы абсолютно правы, ваше величество, – согласился Рейнхарт. – Это наилучший способ познания.

– Меня особенно интересует воспроизведение реальной жизни. Я много слышал о ваших изобретениях и хочу их увидеть, – заявил король. – Должен признаться: мало что доставило мне столько удовольствия, как утка, способная переваривать пищу. Вокансон сделал мне ее несколько лет назад.

Рейнхарт нахмурился, а Лефевр засмеялся:

– Механическая утка, способная гадить. Гордость Франции. Надеюсь, сир, теперь он строит более полезные машины?

– Да. Прялки и некоторые другие важные изобретения. – Людовик помолчал; его лицо вдруг приняло серьезное выражение. – В общем, это прелюдия к тому, о чем я хотел с вами поговорить, доктор Рейнхарт. Вы покажете мне кое-что из своих изобретений, а я поделюсь с вами одним замыслом. Он… весьма деликатного свойства.

– Разумеется, сир, – с поклоном ответил Рейнхарт. – Прошу за мной.

Он повел короля и Лефевра к выходу из гостиной. Веронику доктор не позвал. Но у двери король обернулся и улыбнулся ей:

– Надеюсь, мадемуазель, мы еще встретимся. Я даже в этом уверен.

Отец не посвятил Веронику в предмет их разговора с королем, но о чем бы ни шла речь, это сильно взбудоражило его. Едва король удалился, Рейнхарт принялся снимать с полок книги, затем торопливо написал письмо и отдал Жозефу, велев отнести письмо немедленно и дождаться ответа.

После этого они с Лефевром заперлись в мастерской, потребовав, чтобы их не беспокоили. Увидев огорченное лицо Вероники, Лефевр сказал ей:

– Не принимайте это близко к сердцу. Король приказал сохранять все в строжайшей тайне, и мы вынуждены подчиниться.

Вот и Лефевр отправился домой, а Рейнхарт оставался в мастерской. Он пробыл там до глубокой ночи, когда во всем Лувре уже погасили огни. В течение последующих двух дней он распорядился, чтобы еду ему приносили в мастерскую. Эдме готовила хозяину пироги и жареных кур. Рейнхарт ел, не отрываясь от работы. Жозефа он постоянно отправлял с новыми письмами, причем каждое было помечено словами «конфиденциально и безотлагательно». Помимо писем лакея посылали с заказами к инструментальщику, кукольных дел мастеру и литейщику по меди. В помощь Жозефу позвали Виктора, и они вместе приносили Рейнхарту какие-то трубки, шерсть, воск и множество костей животных. Веронике приходилось есть одной, сидя за длинным столом в столовой с голубыми стенами и довольствуясь обществом кошки. Тишину нарушали стук ее вилки и ножа, а также шуршание крыс. Затхлые, плохо освещенные апартаменты действовали на нее все более угнетающе, как когда-то стены монастыря. Она чувствовала себя чужой и никому не нужной. Неужели пришел конец ее обучению? И что за невероятно важное поручение дал отцу король? О чем таком мог попросить Людовик, что оправдывало бы равнодушие отца к своей дочери?

На третий день вечером она постучалась в дверь мастерской. Отец не впустил ее, а встал в дверях, загораживая обзор. Его очки сползли на нос.

– Ты должна понять: я занят важной работой, которая продвинет науку, – сказал отец. – Время выбрано не самое идеальное, зато результаты могут превзойти все ожидания.

– Отец, почему я не могу тебе помогать?

Рейнхарт почесал затылок:

– Во-первых, король потребовал полной секретности, а во-вторых… ты пока еще не готова.

– Я быстро обучаюсь.

– Вероника, ты слишком долго пробыла в монастыре. Ты не знаешь, как устроено человеческое общество. Многие возмутятся тем, чем я занимаюсь… точнее, тем, что меня попросили сделать.

– Но если король лично…

– Вероника, многие не одобряют королевских затей. Многие считают его аморальным и даже libertine[21].

Она кое-что слышала от Мадлен о королевских пристрастиях. Знала, что король взял себе в любовницы трех сестер – одну за другой, а может, двоих сразу. Ей вспомнилось, как Людовик смотрел на нее, и ее кожа покрылась пупырышками.

– А ты, отец… ты тоже считаешь его заказ непристойным?

– Наоборот, мне думается, это шаг вперед в плане знаний. Но опять-таки я никогда не отличался брезгливостью.

– Я тоже.

– Да, Вероника, знаю. Но если станет известно, что ты помогала нам выполнять этот заказ, тебя не только сочтут странной, но еще и обвинят в извращениях.

Разве в ней мало странного?

– А о тебе они так не подумают?

– Может, и подумают. Но я мужчина. Известный механик. Ты же молоденькая девушка.

– Но это же не…

– Вероника, говорю тебе: ты не готова.

Не готова к чему?

– Это самый трудный из всех заказов, какие я когда-либо получал. Не отвлекай меня. Дай мне время. Понимаешь?

Его голос звучал твердо. Отцовские глаза были совсем темными и неподвижными.

Вероника смотрела на отца. Волосы тронуты сединой, лицо совсем побледнело, черный камзол с блестящими черными пуговками измялся. Да, она понимала. Хорошо понимала, даже слишком хорошо. Те подвыпившие придворные были правы.

Внутри Вероники нарастала бессильная ярость. Она злилась на жизнь, на будущее и собственную беспомощность. Способностей ей не занимать, по уму она не уступает своим сверстникам мужского пола. Она много чего умеет, однако все это ничего не значит. Отец даже не пустил ее в мастерскую. Вероника вновь чувствовала себя узницей монастыря. И ни слова о том, чем он там занимается.

Не спросив отца и ничего не сказав Мадлен, Вероника надела серый дорожный плащ и соломенную шляпку, став похожей на обыкновенную продавщицу или гризетку. Покинув Лувр, Вероника побрела по прилегающим улицам и площадям. «Ты должна понимать жизнь, – говорил ей отец. – Должна учиться у жизни». Отлично! Этим она и займется. Миновав главные улицы, Вероника попала на узкие улочки к северу от Лувра. Здесь слышались звуки печатных станков и удары кузнечных молотов. Ветхие деревянные домишки жались друг к другу, почти заслоняя солнце. Здесь отвратительно воняло человеческими экскрементами, немытыми телами и смертью. Входные двери были сплошь с облупившейся краской и ржавыми петлями. Ноги скользили по чему-то мягкому и гниющему. В дверях сидели женщины, которые лущили горох или шили. Морщинистые старики посасывали глиняные трубки и просто глядели перед собой. Иногда ей попадались босоногие ребятишки, катившие деревянные обручи. Все они выглядели хмурыми и усталыми, отчего казались старше своих лет. Безошибочный признак жизни впроголодь. Веронику столько лет ограждали от бедности и прочих уродливых сторон жизни. А они всегда существовали рядом, за порогом