Написать президента - Лев Горький

тут? Хватит нести ерунду! Солнышко!

— Я тебе больше не «солнышко»! — отрезала Маша. — Ты нанял кого-то, чтобы следить? Подонок! Всегда знала, что ты безумно ревнив! И шлюху свою дорогую сюда приволок! — Злой взгляд метнулся мне за спину, туда, где находилась Вика. — Только и делаешь все назло! Свинья! Как я могла потратить на тебя мои лучшие годы!?

«Лучшие? — очень хотелось возопить мне. — Годы? Каких-то четырнадцать месяцев! Сплошные мучения с моей стороны, постоянная нервотрепка и необходимость доказывать, что я тебя люблю, и беспрерывные капризы и истерики с твоей! Если это лучшие, я носорог!» Только я знал, что отвечать бесполезно.

— Мало тебе было по морде букетом? Мало? — Маша наступала на меня, я отходил.

И только в этот момент я сообразил, что за ней идет кто-то еще, очень знакомый: круглое и плоское лицо, маленькие черные глаза, Равиль Шамсутдинов, главный литературный татарин Всея Руси, мой сосед на «Литературе свободы» два года назад!

Иногда я подозревал, что его читают только люди, мучимые «татарским комплексом», древней виной то ли за то, что вояки Батыя нас захватили, то ли за то, что их потомков мы сначала вышвырнули прочь, а затем и вовсе сделали частью России. Тексты были унылые, в меру сдобренные повесточкой и национально-религиозным колоритом.

В голове у меня все смешалось, как в доме Облонских. Это что, они тут вместе? Прикатили вдвоем, чтобы в хорошем пансионате с бассейном, лесом, барчиком и пятиразовым столом из шведов… разговаривать о литературе? Нет, просто тупо трахаться!

Я вспомнил, что они вместе пришли в «Крокодил» на следующий день после того, как Маша бросила меня, но тогда я не обратил на это внимания.

— Ах ты стерва, — проговорил я устало. — Ах ты сучка… И давно ты на конееда запала? Клялась мне в любви, а сама с этим вот шашни крутила? Поуродливее не могла найти?

— Эй, полегче… — вмешался Шамсутдинов, но я не обратил на него внимания.

— Я… я… — Голос Маши дрожал, случилось невиданное — она покраснела. — Равиль! Мы уезжаем! Немедленно!

Вика вцепилась мне в локоть, дернула в сторону, и сделала это очень вовремя. Раскаленная от злобы Маша пронеслась мимо, точно комета, а Шамсутдинов сыграл роль ее хвоста. Хлопнула калитка, через которую мы только что вошли, и рыкнул мотор большого черного «Форда», заменявшего главному татарописателю всея Руси верного коня.

Поле боя осталось за нами, вот только радости по этому поводу я не чувствовал.

Ведь одно дело, когда женщина ушла от тебя просто так, в пустоту, и совсем другое — когда она ушла к кому-то, предпочла тебе другого мужчину, и ладно бы выдающегося, знаменитого красавца или богача, но нет — чувака из твоего круга, ничуть не лучше, а то и похуже, чем ты! Унижение расхохоталось мне в лицо и обхватило липкими и тяжелыми, словно вымазанными в меду ладонями.

***

Сразу после заселения я отправился прямиком в бар.

Местный владелец рюмок, шейкера и кубиков льда отзывался на имя «Коля», хотя происходил, судя по внешности и акценту, с территорий между Уралом и Памиром. Лицо его напоминало мне о Равиле, поэтому пил я, сидя лицом к окну, чтобы видеть депрессивный осенний лес под серым небом с редкими пятнами голубизны.

Сначала для успокоения нервов я вмазал водки, а когда меня перестало трясти, принялся за пиво. За соседним столиком вскоре объявились две хихикающие барышни предбальзаковского возраста, но их вид вызвал в моем брюхе такой приступ отвращения, что пришлось взять еще пива.

Барышни строили подведенные глазки, но увяли, едва в бар вошла Вика.

— Даа, делааа… — сказала она, созерцая пьяные вдрабадан руины звезды русской словесности в моем лице.

— Выпьем? — предложил я. — Я угощаю! Чего тебе взять?

— Кофе возьми. И себе тоже.

Я некоторое время смотрел на псицу кровавого режима, думая, не послать ли ее сразу. Потом отправился к стойке, откуда вернулся с двумя чашками кофе и соткой армянского коньяка в бокале.

— Спасибо. — Вика отхлебнула кофе, а затем наклонилась вперед и обхватила мою кисть.

Со стороны ее прикосновение наверняка выглядело лаской, но в меня точно вонзили два раскаленных шила. Я дернулся, алкоголь в организме зашипел, вступая с нейронами в какие-то новые, не свойственные ему химические реакции.

— Слушай меня, тряпка. — Вика улыбалась так, словно я был мужчиной ее мечты. — Ты сдашь текст в срок. Даже если мне придется бить тебя по голове топором. Ушла баба? Пофигу. Найдешь другую, лучше. Докажи ей, что она тебя не стоит, а не нажирайся в сопли.

— Отпусти, — прошипел я, словно змея, которую зажали в тиски. — Ссссуууукааа… ыы…

— Боль иногда освежает. — Она разжала пальчики, и я понял, что хоть и пьян, но неожиданно более адекватен, чем пару минут назад. — Сейчас ты пойдешь, примешь душ и ляжешь спать, а после ужина я тебя разбужу, и ты сядешь за работу. Шевелись, ты, тряпка.

Коньяк я все же махнул, запил кофе, но затем как пай-мальчик поплелся за Викой. Даже упал в кровать, но спать не смог — в голове вихрились обрывки мыслей, хотелось сорваться и поехать обратно в Москву, чтобы набить морду Равилю, хотелось включить телефон и позвонить Маше, чтобы обругать ее еще разок, или просто глянуть, что там в интернетах, тупо полазить по соцсетям или почитать «Горгону», чтобы убедиться — у нас в стране по-прежнему все беспросветно и чудовищно.

Я сдержался, но в какой-то момент понял, что не усну.

Дверь моего номера Вика заперла снаружи и ключ утащила, так что вернуться в бар я не мог.

— Ну и хрен тебе, — сказал я наконец, не очень понимая, кого точно имею в виду.

Кого имею, тому и введу, блин!

Я мог бы поработать: да, пьяным не сочинишь ничего гениального, но если ты профи — а я аж целый молодой гений — то все равно получится сносный текст, который потом можно поправить. Однако серебристого нетбука у меня не было… хотя имелся собственный, и на нем разогнанный до бешеных скоростей, раздраконенный файл «Навуходоносора»!

Прямо в трусах я сел к столу, и через пять минут текст засосал меня вместе с мыслями, как засасывает сливное отверстие хлопья грязной пены. Все растворилось в цветастой дымке — Маша в компании Шамсутдинова, Вика с замашками дознавательницы, назойливая пиар-девочка и сама Пальтишкина; они стали для меня будто тени, воспоминания о тех, кто давно умер, а реальность обрели совсем другие люди, не знавшие, что такое смартфон, автомобиль или бумага, писавшие на глине, но истово веровавшие в своих