Саксонские Хроники - Бернард Корнуэлл

Отец Пирлиг помолился над свежими могилами, а потом мы ушли.

Мой кузен, очевидно, находился в своем поместье рядом с Глевекестером, поэтому мы поехали туда.

Теперь я возглавлял больше двухсот человек, по большей части мерсийцев и, без сомнения, в глазах моего кузена — мятежников.

— Ты хочешь, чтобы я убил Этельреда? — спросил я Этельфлэд.

— Нет! — потрясенно ответила она.

— Почему?

— Ты хочешь стать повелителем Мерсии? — парировала она.

— Нет.

— Он — главный олдермен Мерсии и мой муж. — Этельфлэд пожала плечами. — Может, я его и не люблю, но я за ним замужем.

— Ты не можешь быть замужем за мертвецом.

— Убийство все равно грех, — мягко сказала Этельфлэд.

— Грех! — пренебрежительно бросил я.

— Некоторые грехи настолько плохи, что пожизненной епитимьи не хватит, чтобы их искупить.

— Тогда позволь мне согрешить, — предложил я.

— Я знаю, что у тебя на сердце, — сказала Этельфлэд. — И если я тебя не остановлю, я буду так же виновна, как и ты.

Я что-то прорычал в ответ, потом коротко кивнул людям, опустившимся на колени, пока мы проезжали через их деревню, состоящую из тростниковых крыш, навоза и свиней.

Здешние жители понятия не имели, кто мы такие, но увидели кольчуги, оружие и щиты. Они будут следить за нами не дыша, пока мы не исчезнем из виду, но я подумал, что скоро этим же путем могут двинуться датчане, и тогда тростник будет сожжен, а детей продадут в рабство.

— Когда ты будешь умирать, — сказала Этельфлэд, — ты захочешь, чтобы у тебя в руке был меч.

— Конечно.

— Почему?

— Ты знаешь почему.

— Чтобы ты отправился в Вальгаллу. Когда я умру, Утред, я отправлюсь на небеса. Ты откажешь мне в этом?

— Конечно, нет.

— Тогда я не могу совершить такой ужасный грех, как убийство. Этельред должен жить. Кроме того, — она улыбнулась, — мой отец никогда не простит меня, если я стану убийцей Этельреда. Или разрешу тебе его убить. А я не хочу разочаровывать отца. Он мне дорог.

Я засмеялся.

— Твой отец в любом случае разозлится.

— Почему?

— Потому что ты попросила меня о помощи, конечно.

Этельфлэд бросила на меня пытливый взгляд.

— А кто, как ты думаешь, предложил, чтобы я попросила тебя о помощи?

— Что?

Я разинул рот, а она засмеялась.

— Твой отец хотел, чтобы я за тобой пришел? — недоверчиво спросил я.

— Конечно! — ответила она.

Я почувствовал себя дураком.

Я думал, что спасся от Альфреда — только чтобы обнаружить, что он притащил меня на юг. Пирлиг, должно быть, знал об этом, но постарался ни о чем мне не говорить.

— Но твой отец меня ненавидит!

— Конечно, нет. Он просто думает, что ты — очень непослушная гончая, которую надо время от времени пороть кнутом. — Этельфлэд улыбнулась извиняющейся улыбкой и пожала плечами. — Он знает, что на Мерсию нападут, Утред, и боится, что Уэссекс не сможет ей помочь.

— Уэссекс всегда помогает Мерсии.

— Он не сможет помочь, если датчане высадятся на побережье Уэссекса.

Я чуть было не расхохотался.

Мы в Дунхолме так старались сохранить наши планы втайне, однако Альфред уже готовился к ним. В конце концов он использовал свою дочь, чтобы заманить меня на юг, и я сперва подумал, насколько он умен, а потом стал гадать — с какими грехами этот умный человек приготовился смириться, чтобы не дать датчанам уничтожить христианство в Англии.

Мы оставили позади деревню и поехали через залитую солнцем местность. Трава зазеленела и быстро росла. Скот, выпущенный из зимнего заточения, жадно ее щипал. Заяц, стоя на задних лапках, наблюдал за нами, потом поскакал прочь, все время останавливаясь и взглядывая снова.

Дорога постепенно поднималась к невысоким холмам. Это была хорошая страна, обильно орошенная и плодородная — датчане жаждали именно такой земли. Я бывал в их родных местах и видел, как люди там выцарапывают скудные урожаи с маленьких полей, из песка и из камней. Неудивительно, что они хотели заполучить Англию.

Солнце уже опускалось, когда мы проехали через еще одну деревню. Девушка, несущая на коромысле два ведра молока, так испугалась при виде вооруженных людей, что споткнулась, попыталась встать на колени, и драгоценное молоко потекло в придорожную канаву. Она начала плакать, а я бросил ей серебряную монету — этого оказалось достаточным, чтобы осушить ее слезы, и спросил, живет ли их господин поблизости. Она указала на север, туда, где за рощей огромных вязов мы нашли прекрасный дом, окруженный гниющим палисадом.

Тана, владевшего деревней, звали Элдит. Он был крепким рыжеволосым человеком, и его ошеломило множество лошадей и всадников, которые явились к нему в поисках крова на ночь.

— Я не могу всех вас накормить, — проворчал он. — И кто вы такие?

— Меня зовут Утред, — сказал я. — А это — госпожа Этельфлэд.

— Моя госпожа, — отозвался он и опустился на одно колено.

Элдит довольно хорошо нас накормил, хотя на следующее утро пожаловался, что мы опустошили все его бочки с элем. Я утешил его золотым звеном, которое отрубил от цепи Алдхельма.

У Элдита было мало новостей. Он слышал, конечно, что Этельфлэд — узница в монастыре в Лекелейде.

— Мы посылали ей муку и яйца, господин, — сказал он мне.

— Почему?

— Потому что я живу там, откуда можно добросить камнем до Уэссекса, — ответил он, — и мне нравится, когда восточные саксы дружат с моим народом.

— Ты видел датчан этой весной?

— Датчан, господин? Эти ублюдки не приближались!

Элдит был в этом уверен, что объясняло, отчего он допустил, чтобы его палисад оставался в полуразрушенном состоянии.

— Мы просто пашем нашу землю и выращиваем скот, — настороженно проговорил он.

— А если тебя призовет господин Этельред? — спросил я. — Ты отправишься на войну?

— Молюсь, чтобы такого не случилось, но — да, господин. И я могу привести на службу шесть добрых воинов.

— Ты был у Феарнхэмма?

— Я не смог тогда отправиться, господин, я сломал ногу. — Он поднял подол, чтобы показать вывернутую икру. — Мне повезло, что я остался жив.

— Теперь будь готов ответить на призыв, — предупредил я.

Он перекрестился.

— Надвигается беда?

— Беда надвигается всегда, — ответил я и сел в седло прекрасного жеребца Алдхельма.

Не привыкший ко мне конь задрожал, и я похлопал его по шее.

Мы поехали на запад по утреннему холодку. Мои дети ехали вместе со мной.

Нищий, шагавший по дороге в противоположную сторону, опустился на колени у придорожной канавы, чтобы дать нам проехать.

— Я был ранен во время боя за Лунден! — крикнул он, протянув искалеченную руку.

Было много таких людей, ставших нищими из-за полученных на войне ран. Я дал своему сыну Утреду серебряную монету, велев бросить ее этому человеку. Он так и поступил, но в придачу произнес несколько слов:

— Да благословит тебя Христос!

— Что ты сказал? — вопросил я.

— Ты его слышал. — Этельфлэд, ехавшую слева от меня, это позабавило.

— Я предложил ему благословение, отец, — сказал Утред.

— Не говори мне, что ты сделался христианином! — прорычал я.

Утред покраснел, но не успел ответить, как Осферт вырвался из отряда всадников позади нас.

— Господин! Господин!

— В чем дело?

Он не ответил, просто показал туда, откуда мы ехали.

Я повернулся и увидел густеющий столб дыма на восточном горизонте. Как часто я видел такие огромные дымы! Многие из них были делом моих рук, метками войны.

— Что это? — спросила Этельфлэд.

— Хэстен, — ответил я, забыв про глупость моего сына. — Это должен быть Хэстен.

Я не мог придумать другого объяснения.

Война началась.

3

Семьдесят наших людей ехали к дыму, который теперь казался темным, медленно двигающимся пятном на туманном горизонте. Половина из этих семидесяти были моими воинами, половина — мерсийцами. Я оставил своих детей в деревне, где Осферт и Беорнот получили приказ дожидаться нашего возвращения.

Этельфлэд настояла на том, чтобы поехать с нами. Я пытался ее остановить, но она не желала выполнять моих приказов.

— Это моя страна, — твердо сказала она, — мой народ, и мне нужно видеть, что с ними делают.

— Вероятно, ничего, — отозвался я.

Пожары не были редкостью. Дома имели соломенные крыши и открытые очаги, а искры и солома уживаются плохо. Но все равно у меня было предчувствие, которое заставило меня надеть кольчугу, прежде чем мы поехали обратно.

При виде дыма я первым делом подумал о Хэстене, и хотя, поразмыслив, счел это объяснение менее вероятным, все равно не мог до конца избавиться от подозрений.