Страна Рождества - Джо Хилл

Бинг хранил эти номерные знаки у себя в погребе, где была похоронена вся остальная его жизнь с Чарли Мэнксом: опустевшие украденные баллоны севофлурана, пистолет калибра 0,45 его папы, а также останки тех женщин, матерей, которых Бинг доставлял к себе домой после многих миссий спасения с мистером Мэнксом… всего было девять миссий.

Брэд МакКоли был девятым ребенком, спасенным ими для Страны Рождества, а его мать Синтия — последней шлюхой, с которой Бинг имел дело в тихой комнате в подвале. В некотором смысле, она тоже была спасена, прежде чем умерла: Бинг научил ее любви.

Бинг и мистер Мэнкс собирались спасти еще одного ребенка летом 1997 года, и на этот раз Бинг проехал бы всю дорогу в Страну Рождества с мистером Мэнксом, чтобы жить там, где никто не стареет, а несчастье противозаконно, где он мог бы кататься на всех аттракционах, все время пить какао и каждое утро вскрывать рождественские подарки. Когда он думал о вселенской несправедливости — мистера Мэнкса скрутили как раз перед тем, как он мог бы наконец широко распахнуть ворота Страны Рождества перед Бингом, — то чувствовал себя сокрушенным внутри, как будто надежда была вазой, сброшенной с высоты: хрясть.

Хуже всего, однако, была не потеря мистера Мэнкса или Страны Рождества. Хуже всего была потеря любви. Потеря мамочек.

Его последняя, миссис МакКоли, была самой лучшей. Они вели долгие беседы вдвоем в подвале, когда миссис МакКоли, голая, загорелая и подтянутая, лежала, прильнув к боку Бинга. Ей было сорок, но у нее так и выпирали мышцы, которые она накачала, тренируя волейболисток. Кожа у нее лучилась теплом и здоровьем. Она гладила седеющие волосы на груди Бинга и говорила, что любит его сильнее, чем мать или отца, больше, чем Иисуса, крепче, чем собственного сына, нежнее, чем котят, беззаветнее, чем солнце. Хорошо было слушать, как она это говорит: «Я люблю тебя, Бинг Партридж. Я так тебя люблю, что это меня сжигает. Я вся внутри пылаю. Это сжигает меня заживо». Дыхание у нее было сладким от запаха пряничного дыма; она была такой подтянутой, такой здоровой, что ему приходилось потчевать ее порцией своей ароматизированной смеси севофлурана каждые три часа. Она любила его так сильно, что перерезала себе вены, когда он сказал ей, что они не смогут жить вместе. Они занимались любовью в последний раз, пока она истекала кровью — пока она заливала его кровью с головы до ног.

«Тебе больно?» — спросил он.

«О, Бинг, Бинг, какой ты глупыш, — сказала она. — Я ведь уже несколько дней сгораю от любви. А пара таких маленьких порезов — это совсем не больно».

Она была такой красивой — с такими совершенными материнскими сиськами, — что ему претило обливать ее щелочью, пока она не начала пахнуть. Даже с мухами в волосах она была красива; очень красива, правда. Навозные мухи сверкали, как драгоценные камни.

Бинг вместе с мистером Мэнксом посещал КЛАДБИЩЕ ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ, и знал, что, если бы Синтия МакКоли была предоставлена самой себе, она бы убила своего сына в подпитываемой стероидами ярости. Но в своей тихой комнате внизу Бинг научил ее доброте и любви, научил, как сосать член, так что она хотя бы закончила свою жизнь на хорошей ноте.

В этом-то все и заключалось: брать что-то ужасное и делать из него что-то хорошее. Мистер Мэнкс спасал детей, а Бинг спасал мам.

Теперь, однако, с мамами было покончено. Мистер Мэнкс сидел взаперти, а противогаз Бинга с 1996 года висел на крючке за задней дверью. В новостях он прочел о том, что мистер Мэнкс заснул — впал в глубокий, бесконечный сон, храбрый воин под злыми чарами, — а затем распечатал это сообщение, сложил листок и решил как-то на него помолиться.

На пятьдесят третьем году жизни Бинг Партридж снова стал воцерковленным человеком, вернулся в Скинию Новой Американской Веры в надежде, что Бог предложит какое-то утешение одному из самых одиноких Своих детей. Он молился, чтобы в один прекрасный день снова услышать, как на подъездной дороге играет «Белое Рождество», отодвинуть льняную занавеску и увидеть мистера Мэнкса за рулем «Призрака» — окно опущено, и Добрый Человек смотрит прямо на него. Давай, Бинг, безумный ты мой! Поехали на прогулку! Число десять ждет нас! Давай схватим одного малыша, и я отвезу тебя в Страну Рождества! Небо знает, что ты это заслужил!

В удушающем зное июльского дня он поднялся по крутому холму. Цветы из фольги у него во дворе — их насчитывалось тридцать три — были совершенно тихи и неподвижны. Как же он их ненавидел! Как он ненавидел голубое небо и невыносимую гармонику цикад, пульсирующих в деревьях! Бинг тащился в гору с новостной заметкой в одной руке («Осужденного убийцу постигло редкое заболевание») и последней запиской от мистера Мэнкса — в другой («Я, возможно, задержусь. 9»), чтобы поговорить с Богом об этих вещах.

Церковь стояла на гектаре вспученного асфальтобетона, в трещинах которого торчали бледные побеги травы по колено Бингу. Входные двери были обвязаны тяжелой цепью, запертой на йельский навесной замок. Последние пятнадцать лет никто, кроме самого Бинга, там не молился. Скиния некогда принадлежали Господу, но теперь она стала собственностью кредиторов; так говорилось на выцветшем на солнце листе бумаги в прозрачном пластиковом конверте, прикрепленном к одной из дверей.

Цикады гудели в голове у Бинга, как сумасшествие.

Снаружи у одного из краев участка стоял большой щит, подобный тем, что выставляют перед «Молочной Королевой» или стоянкой подержанных автомобилей, сообщавший прихожанам, какой гимн им следует петь в данный день. БОЖЕ! ТЫ БОГ МОЙ, ОН СНОВА ЖИВ и ГОСПОДЬ НИКОГДА НЕ СПИТ. МОЛИТВЫ были назначены на час дня. Щит возвещал одни и те же гимны со времени первого срока Билла Клинтона.

В некоторых из витражей имелись отверстия, пробитые камнями шпаны, но Бинг не пробирался туда этим путем. С одной стороны церкви стоял сарай, наполовину скрытый пыльными тополями и сумахом. Перед дверью сарая лежал гниющий плетеный коврик. Под ним был спрятан блестящий медный ключ.

Этот ключ открывал замок на покосившейся двери подвала в задней части здания. Бинг вошел и спустился. Он пересек прохладный подземный зал, пробираясь через запах старого креозота и заплесневелых книг, и взошел в большой открытый амфитеатр церкви.

Бингу всегда нравилась церковь, начиная с тех дней, когда он еще ходил туда вместе с матерью. Ему нравилось, как солнечный свет пронизывал витражи в двадцать футов высотой, наполняя помещение теплом и красками, ему нравилось, как были одеты другие мамы: белые кружева, каблуки и молочно-белые чулки. Бинг любил белые чулки и любил слушать женское пение. Все мамы, которые оставались с ним в Доме Сна, пели ему, прежде чем принять свое последнее упокоение.

Но после того как пастор сбежал со всеми деньгами, а банк запер церковь, он обнаружил, что это место его смущает. Ему не нравилось, что тень от шпиля на исходе дня словно бы тянется к его дому. Начав забирать мамочек к себе в дом — который мистер Мэнкс окрестил Домом Сна, — Бинг заметил, что смотреть на вершину холма стало стоить ему огромного труда. Церковь угрожающе маячила, тень от шпиля была обвиняющим перстом, который простирался вниз по склону и указывал на его двор: ЗДЕСЬ СКРЫВАЕТСЯ СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА! У НЕГО В ПОДВАЛЕ ДЕВЯТЬ МЕРТВЫХ ЖЕНЩИН!

Бинг пытался убедить себя, что ведет себя глупо. На самом деле они с мистером Мэнксом герои, они исполняют христианскую работу. Если бы кто-то написал о них книгу, их нельзя было бы не отметить как хороших парней. Неважно, что многие матери, когда им вводили севофлуран, по-прежнему не признавали своих планов сделать шлюх из дочерей или бить сыновей, что некоторые из них утверждали, будто никогда не принимали наркотики, не пили сверх меры и не имели судимостей. Эти вещи были в будущем, гнусном будущем, которое Бинг и мистер Мэнкс предотвращали не покладая рук. Если Бинга когда-нибудь арестуют — потому что ни один законник никогда, конечно, не поймет всей важности их работы, не поймет лежащей в ее основе доброты, — то, Бинг это чувствовал, он сможет говорить о своей работе с гордостью. Ни в одном из деяний, которые он совершил с мистером Мэнксом, не было ничего постыдного.

Тем не менее он иногда беспокоился, глядя на церковь.

Он говорил себе, поднимаясь по лестнице из подвала, что ведет себя как дурачок, что в доме Божьем рады каждому и что мистеру Мэнксу молитвы Бинга необходимы… сейчас более, чем когда-либо. Со своей стороны, Бинг никогда не чувствовал себя таким одиноким и несчастным. Несколькими неделями ранее мистер Паладин спросил у Бинга, чем он собирается заняться, когда уйдет в отставку. Бинг был потрясен и спросил, зачем ему уходить в отставку. Он любит свою работу. Мистер Паладин поморгал и сказал, что после сорока лет работы его заставят уйти в отставку. Выбора в этом вопросе нет. Бинг никогда об этом не думал. Он исходил из того, что к настоящему времени будет пить какао в Стране Рождества, по утрам открывая подарки, а по ночам колядуя.