Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова - Аркадий Аверченко

Грозный призракъ голода протянулъ къ намъ свои костлявыя, когтистыя лапы.

Первые признаки бѣдствія выяснились неожиданно: 11-го, іюля, послѣ роскошнаго завтрака въ ресторанѣ на Итальянскомъ бульварѣ, мы взяли моторъ и полетѣли въ Булонскій лѣсъ.

Сандерсъ былъ задумчивъ. Вдругъ на полдорогѣ онъ хлопнулъ ладонью по доскѣ мотора и съ не свойственной ему энергіей воскликнулъ:

— Стойте! Сколько показываетъ таксометръ?

— 6 франковъ 50.

— Моторъ! Назадъ!

— Что случилось?

И, какь гробовой молотокъ, прозвучали слова Сандерса:

— У насъ всего, 8 франковъ… (общественными суммами завѣдывалъ Сандерсъ).

Раздались крики ужаса; моторъ повернули и онъ, какъ вѣстникъ бѣдствія, полетѣлъ со страшнымъ ревомъ и плачемъ въ городъ!

— Стойте! до дому версты полторы. Дойдемъ пѣшкомъ, — предложилъ благоразумный Крысаковъ. — Шофферу нужно, конечно, заплатить полнымъ рублемъ, но на чай, въ виду исключительности положенія, не давать; пусть каждый пожметъ ему руку; это все, чѣмъ мы можемъ располагать.

Всѣ съ чувствомъ пожали шофферу руку и поплелись домой.

Вечеромъ прибѣгли къ паштету съ пивомъ, а утромъ, на другой день, Мифасовъ засѣлъ за большую композицію «Голодающіе въ Индіи».

— Какъ жаль, что нѣтъ съ нами Мити, — замѣтилъ Крысаковъ. — Его можно бы послать собирать милостыню. Самимъ намъ неудобно, а онъ могъ бы поработать на бѣдныхъ хозяевъ.

— Бѣдный Митя! — вздохнулъ Мифасовъ. — Онъ, вѣроятно, умираетъ отъ голоду въ Берлинѣ, мы — въ Парижѣ. О, жизнь! Ты шутишь иногда жестоко, и твоя улыбка напоминаетъ часто гримасу смерти.

Сандерсъ обошелъ кругомъ Крысакова и, щелкнувъ зубами, сказалъ:

— Думалъ-ли я, что рагу изъ Крысакова будетъ казаться мнѣ такимъ заманчивымъ?!

Крысаковъ, взволнованный, всталъ, поцѣловалъ Сандерса въ темя и выбѣжалъ изъ нашей комнаты въ свою.

Потомъ вернулся, положилъ на столъ золотой и сурово сказалъ:

— Послѣдній! Пряталъ на похороны. Берите!

Радостный крикъ сотрясъ наши груди:

— Беру въ кассу — сказалъ Сандерсъ. — Что мы сдѣлаемъ на эти деньги?

— Тутъ я на углу видѣлъ одинъ ресторанчикъ… — несмѣло замѣтилъ Мифасовъ.

«Голодающіе» на его рисункѣ сразу пополнѣли. Онъ придѣлалъ имъ животы, округлилъ щеки, при бавилъ мяса на рукахъ и ногахъ и сказалъ:

— Произведенія художника есть продуктъ его настроенія. Налѣво за угломъ, входъ съ бульвара. Обѣдъ два франка съ виномъ!

— Браво, Мифасовъ! Онъ заслуживаетъ качанья. Въ первую же хорошую качку на морѣ вы будете вознаграждены! За уголъ, господа, за уголъ!

Ночная охота (Rue de la gaité).

Было 13-е число. Весь Парижъ наряжался, украшался, обвѣшивался разноцвѣтными лампочками; на улицахъ строили эстрады для музыкантовъ, драппируя ихъ матеріей національнаго цвѣта. Уже приближался вечеръ, и пылкіе французы не могдли дождаться завтрашняго дня, зажгли кое гдѣ иллюминацію и плясали на улицѣ подъ теплымъ небомъ, подъ звуки скрипокъ и флейтъ.

Bal Bulier.

А мы сидѣли въ комнатѣ Мифасова, безъ лампы, озаренные свѣтомъ луны, и тоска — этотъ спутникъ сирыхъ и голодныхъ — сжимала ниши сердца, которыя теперь перемѣстились внизъ и свили себѣ гнѣздо въ желудкѣ.

Недоконченный этюдъ «Голодающіе въ Индіи», снова реставрированный въ сторону худобы и нищенства — смутно бѣлѣлъ на столѣ своими страшными скелетообразными фигурами.

— Мама, мама, — прошепталъ я. — Знаешь-ли ты, что испытываетъ твой сынъ, твой милый первенецъ.

— Постойте, сказалъ — Мифасовъ, очевидно, послѣ долгой борьбы съ собой. — У меня есть тоже мать и я не хочу, чтобы ея сынъ терпѣлъ какія нибудь лишенія. Въ тотъ день, когда голодъ подкрадывался къ намъ — у меня были запрятанные 50 франковъ. Я спряталъ ихъ на крайній случай… на самый крайній случай, когда мы начнемъ питаться кожей чемодановъ и безвредными сортами масляныхъ красокъ!.. Но больше я мучиться не въ силахъ. Музыка играетъ такъ хорошо и улицы оживлены, наполнены веселыми лицами… сотни прекрасныхъ дочерей Франціи освѣщаютъ площади свѣтомъ своихъ глазъ, ихъ мелодичный смѣхъ заставляетъ сжиматься сердца сладко и мучи…

— По 12 съ половиной франковъ, — сказалъ Сандерсъ. — Господа! Умываться, бриться! Чортъ возьми! Да здраствуетъ Бастилія!

И мы, какъ подтаявшая льдина съ горы, низринулись съ лѣстницы на улицу.

Какое то безуміе охватило Парижъ. Всѣ улицы были наполнены народомъ, звуки трубъ и барабановъ прорѣзали волны человѣческаго смѣха, тысячи цвѣтныхъ фонариковъ кокетливо прятались въ темной зелени деревьевъ и теплое лѣтнее небо разукрасилось на этотъ разъ особенно роскошными блистающими звѣздами, которыя весело перемигивались, глядя на темные силуэты пляшущихъ, пьющихъ и поющихъ людей.

Бѣшенное веселье сатириконцев вкупѣ съ парижанами — 14 Iюля.

Милый, прекрасный Парижъ!.. Русская полиція впала-бы въ острое помѣшательство, увидѣвъ такую анархію и безпорядокъ:

— Какъ, танцуютъ на улицѣ? Играютъ оркестры?! Нарушеніе тишины! Незаконное сборище! 128 статья! 359 параграфъ! До трехъ мѣсяцевъ безъ замѣны штрафомъ. Казаковъ! Разогнать!

Невѣроятнымъ кажется такое веселье русскому человѣку, ротъ котораго заткнуть дюжимъ кулакомъ будочника, а ноги связаны тысячью обязательныхъ постановленій.

Бѣдная, темная Русь!.. Когда же ты весело запляшешь и запоешь, не оглядываясь и не ежась къ сторонкѣ?

Когда твои юноши и дѣвушки беззаботно сплетутся руками и пойдутъ танцовать и выдѣлывать беззаботные скачки, не рискуя доскакать до холодной Якутской области или Акатуя или Зерентуя, или еще какого нибудь мѣста, имена же ихъ Ты, Господи, вѣси?..

Желтыя, красныя, зеленыя ленты серпантина взвиваются надъ толпой и обвиваютъ намѣченную жертву, какую нибудь черномазую модистку или простоволосую дѣвицу, ошалѣвшую отъ музыки и веселья.

На двѣсти тысячъ разбросаетъ сегодня щедрый Парижъ бумажныхъ лентъ — цѣлую бумажную фабрику; милліонъ сгоритъ на фейерверкъ и десятки милліоновъ проѣстъ и пропьетъ простолюдинъ, празднуя свой національный праздникъ.

Сандерсъ тоже не дремлетъ. Онъ нагрузился серпантиномъ, какими-то флажками, бумажными чертями и самъ, вертлявый, какъ чертъ, носится по площади, вступая съ дѣвицами въ кокетливыя битвы и расточая всюду улыбки; элегантный Мифасовъ взобрался верхомъ на карусельнаго слона и летитъ на немъ съ видомъ завзятаго авантюриста. Мы съ Крысаковымъ скромно пляшемъ посреди маленькой кучки поклонниковъ, вполнѣ одобряющихъ этотъ способъ нашего уваженія къ французамъ. Пискъ, крики, трубный звукъ и ревъ карусельныхъ органовъ.

А на другое утро Сандерсъ, найдя у себя въ карманѣ обрывокъ серпантина, скорбно говорилъ:

— Вотъ если-бы такихъ обрывковъ побольше; склеить-бы ихъ, свернуть опять въ спираль, сложить въ руло и продать за 50 сантимовъ; двадцать такихъ штучекъ изготовить — вотъ тебѣ и 10 франковъ.

Крысаковъ вдругъ открылъ ротъ и заревѣлъ.

— Что съ вами?

— Голосъ пробую. Что если пойти нынче по кафе и попробовать пѣть русскія національньія пѣсни; франковъ десять, я думаю, наберешь.

— Да вы умѣете пѣть такія пѣсни?

— Еще бы!

И онъ фальшиво, гнусавымъ голосомъ запѣлъ:

Матчишъ прелестный танецъ —Шальной и жгучій…Привезъ его испанецъ —Брюнетъ могучій.

— Если-бы были гири, — скромно предложилъ я. — Я могъ бы на какой нибудь площади показать работу гирями… Мускулы у меня хорошіе.

— Неужели, вы бы это сдѣлали? — страннымъ, дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Сандерсъ.

Я вздохнулъ.

— Сдѣлалъ-бы.

— Гмъ, — прошепталъ онъ, смахивая слезу. — Значитъ, дѣло, дѣйствительно, серьезно. Вотъ что, господа! Мифасовъ беретъ деньги на случай питанія масляными красками и кожей чемодановъ. Я заглянулъ дальше; на самый крайній, на крайнѣйшій случай, — слышите? — когда среди насъ начнетъ свирѣпствовать цынга и тифъ — я припряталъ кровные 30 франковъ. Вотъ они!

— Браво! — крикнулъ, оживившись, Крысаковъ. — У меня какъ разъ цынга!

— А у меня тифъ!

Мифасовъ сказалъ:

— Тутъ… на углу… я…

— Пойдемъ!

Грохотъ восьми ногъ по лѣстницѣ разбудилъ тишину нашего мирнаго пансіона.

Изъ альбома Крысакова. Уличные гимнасты.

Когда мы были въ «кабачкѣ мертвецовъ» и Сандерсъ, уходя, сказалъ шутовскому привратнику этого кабачка, гдѣ слуги поносили гостей, какъ могли: «прощайте, сударь», — тотъ отвѣтилъ ему привычнымъ, заученнымъ тономъ — «прощайте туберкулезный!»

Конечно, это была шаблонная шутка, имѣвшая успѣхъ въ этомъ заведеніи, но сердце мое сжалось: «что если въ самомъ дѣлѣ слабый здоровьемъ Сандерсъ заболѣетъ съ голодухи и умретъ?..»