Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова - Аркадий Аверченко

Въ вагонѣ сразу стемнѣло.

— Удивительно, какъ на югѣ быстро наступаетъ ночь, — замѣтилъ Мифасовъ.

— Не успѣешь оглянуться, какъ уже и стемнѣло.

— Удивительно, какъ вы все знаете, — саркастически замѣтилъ Сандерсъ.

— Въ васъ меня удивляетъ обратное, — возразилъ Мифасовъ.

Вдругь въ вагонѣ стало проясняться, и опять дневной свѣтъ ворвался въ окно.

— Удивительно, — захихикалъ Сандерсъ, — какъ на югѣ быстро свѣтлѣетъ.

Поѣздъ опять нырнулъ въ туннель.

— Удивительно, — сказалъ Крысаковъ, — какъ на югѣ быстро темнѣетъ…

— Чертъ возьми, — проворчалъ Сандерсъ, — какъ быстро время летитъ. Сегодня только выѣхали и уже прошло три денечка.

— Опять темнѣетъ! Четвертая ночка!

— А вотъ уже и разсвѣтъ… Четвертый денечекъ. Съ добрымъ утромъ, господа.

Угрюмо озираясь, сидѣлъ затравленный Мифасовъ.

Чѣмъ дальше, тѣмъ туннели попадались чаще, и до границы мы проѣхали ихъ не меньше сотни.

Когда, по выраженію Крысакова «наступила ночка», я вдругъ почувствовалъ, что какое то тяжелое тѣло навалилось на меня и стало колотить меня по спинѣ. Я съ силой ущипнулъ неизвѣстное тѣло за руку, оно взвизгнуло и отпрыгнуло.

Поѣздъ вылетѣлъ изъ туннеля — всѣ смирно сидѣли на своихъ мѣстахъ, апатично поглядывая другъ на друга.

— Хорошо-же, — подумалъ я.

Едва только поѣздъ нырнулъ въ слѣдующій туннель, какъ я вскочилъ и сталъ бѣшенно колотить кулаками, куда попало.

— Ой, кто это? Черртъ!

Опять свѣтло… Всѣ сидять на своихъ мѣстахъ, подозрительно поглядывая другъ на друга.

— Кто это дерется? Что за свинство, — спросилъ сонный Сандерсъ.

— Дѣйствигельно, — подхватилъ я, — безобразіе! Вести себя не умѣють.

Тьма хлынула въ окна. И опять поднялась въ вагонѣ неимовѣрная возня, ревъ, крики и протесты.

— Стойте! — раздался могучій голосъ Крысакова. — Я поймалъ того, который насъ бьетъ. Держу его за руку… Нѣтъ, голубчикъ, не вырвешься!

Засіялъ свѣтъ и — мы увидѣли, бьющагося въ Крысаковскихъ рукахъ Сандерса.

Всѣ набросились на него съ упреками, но я замѣтилъ, какъ змѣилась хитрая улыбочка на губахъ Мифасова.

Отъ Монте-Карло къ намъ въ купе подсѣли двѣ француженки.

Одна изъ нихъ обвела насъ веселымъ взглядомъ, и вдругъ нахлобучила Крысакову на носъ его шляпу.

— Ура! — гаркнулъ Крысаковъ изъ подъ шляпы. — Отселѣ, значитъ, начинается прекрасная Франція!

НИЦЦА

Ницца — небольшой городокъ, утыканный пальмами.

Мы попали въ него въ такое время, когда все пріѣзжее народонаселеніе состояло изъ шести человѣкъ: насъ четырехъ и тѣхъ двухъ француженокъ, которыхъ мы встрѣтили въ вагонѣ.

У бѣдняжекъ, очевидно, въ сезонѣ были такія плохія дѣла, что уѣхать было не на что и, поэтому, онѣ влачили вдвоемъ жалкое существованіе, надѣясь на случай.

Но случай не подвертывался, потому что, кромѣ насъ никого не было, а наши принципы удерживали насъ, отъ легкомысленныхъ поступковъ и преступнаго общенія съ женщинами.

Намъ не нужно было тратить много времени, чтобы замѣтить, что вся Ницца живетъ только нами и для насъ; всѣ гостинницы были закрыты, кромѣ одной, въ которой жили мы; всѣ извозчики бездельничали, кромѣ двухъ, которые возили насъ, магазины отпирались для насъ, музыка по праздникамъ на площади гремѣла для насъ, и только легкомысленныя бабочки, кружившіяся около насъ, были внѣ этого распорядка — спросъ на женскую привязанность стоялъ до смѣшного низко.

Когда мы уѣзжали, было такое впечатлѣніе, что душа Ниццы отлетаетъ и тѣло сейчасъ замретъ въ послѣдней агоніи.

Въ Парижъ! Въ Парижъ!

ПАРИЖЪ

Тоска по родинѣ. — Мы четверо. — Призракъ голода. — Муки. — 14 іюля. — Лирическое отступленіе. — Деньги отыскиваются. — Послѣднія усилія. — Драка. — Побѣда. — Въ Россіи! — Послѣднее mercі…

Налиболѣе остро это началось съ Парижа.

Первымъ былъ пойманъ Мифасовъ; пойманъ на мѣстѣ преступленія, въ то время, когда, сидя въ маленькомъ кафе на бульварѣ Мишель, и увидя насъ, пытался со сконфуженнымъ видомъ спрятать въ карманъ клочекъ бумаги.

— Погодите! — строго сказалъ Крысаковъ. — Дайте-ка сюда. Ну, конечно, я такъ и подозрѣвалъ…

Это былъ обрывокъ русской газеты.

— А наше слово? Наше слово — не читать русскихъ газетъ, не вспоминать о Россіи, не пить русской водки?..

Опустивъ голову, смущенно шаркалъ ногой по цементному полу Мифасовъ.

Вторымъ попался Сандерсъ.

Однажды, идя по улицѣ впереди него, и неожиданно оглянувшись мы, замѣтили, что онъ, отмахнулся два раза отъ какого-то попрошайки, а потомъ вдругъ остановился, прислушался къ его словамъ, и лицо его, какъ будто очарованное сладкой музыкой, распустилось въ блаженную улыбку.

— О! — сказалъ Сандерсъ, — вы говорите — вы русскій! Неужели? Не обманываете-ли вы меня?

— Русскій! Ей Богу! Повѣрьте третій день уже хожу — ни шиша…

— Какъ? Какъ вы сказали? «Ни шиша?» О, это очень мило! Какое образное русское слово! Это очень хорошо, что вы русскій. Это благородно съ вашей стороны!

— Обносился, оборвался я, какъ босявка…

Склонивъ голову на бокъ, Сандерсъ сладко слушалъ…

— О, что за языкъ! «Босявка», оборвался… Почему никто изъ товарищей моихъ не говоритъ такъ по русски? Давно я не слыхалъ отъ нихъ русскаго слова. Всѣ стараются французить… Русскій! Я желаю васъ выручить, русскій… Вотъ вамъ пять франковъ.

Большіе бульвары.

Крысакова однажды поймали ночью уже на лестнице, въ то время, когда онъ, крадучись, со своимъ распухшимъ, больнымъ чемоданомъ пробирался къ выходу…

— Неужели, господа, вы не можете потерпеть несколькихъ дней? — возмущался я, — до нашего срока отпуска — двухъ месяцевъ — осталось всего шесть сутокъ.

Но въ тотъ же вечеръ, я самъ, подойдя къ открытому окну, увиделъ на небе нашу русскую добродушную луну. И мне захотелось, какъ собаке, положить лапы на подоконникъ, вытянуть кверху голову, да какъ завыть!.. Завыть отъ тоски по нашей несчастной, милой родине…

Въ предыдущихъ очеркахъ я уделялъ наибольшее вниманіе этнографическимъ описаніямъ; Парижъ настолько всемъ известенъ, что я считаю себя вправе заняться, главнымъ образомъ, путешественниками — Мифасовымъ, Крысаковымъ, Сандерсомъ и мною.

Всякій, конечно, былъ веренъ себе: Сандерсъ однажды задремалъ съ булкой въ рукахъ, остановившись на полпути между прилавкомъ и нашимъ столикомъ; онъ-же, заспоривъ какъ-то о томъ: какой изъ двухъ путей, ведущихъ къ Лувру, ближе, — всталъ въ шесть часовъ утра и пошелъ проверять тотъ и другой путь; среди сна все трое были разбужены и оповѣщены о томъ, какой хорошій, умный человѣкъ Сандерсъ и какъ онъ всегда бываетъ правъ.

Всякій, конечно, былъ вѣренъ себѣ: Мифасовъ послѣ обѣда потащилъ насъ въ кафе-шантанъ Марини; онъ же возмутился бѣшенными цѣнами на мѣста въ этомъ учрежденіи; онъ же предложилъ поѣхать въ какой нибудь изъ маленькихъ шантанчиковъ на Севастопольскомъ бульварѣ, утверждая, что хотя это далеко, но за то дешевизна тамошнихъ кабачковъ баснословная; онъ же, въ отвѣтъ на наши сомнѣнія, сказалъ, что ему приходилось бывать тамъ и что спорить съ нимъ, опытнымъ кутилой, глупо. «За свои слова я ручаюсь головой». По пріѣздѣ на мѣсто выяснилось, что цѣны въ кафэ-концертѣ на Севастопольскомъ бульварѣ, выше цѣнъ Марини на 40 %.

Всякій, конечно, былъ вѣренъ себѣ: шокируя Мифасова и Сандерса, мы съ Крысаковымъ присаживались за столикомъ въ третьеклассномъ кафе, требовали пива, а потомъ Крысаковъ мчался въ телѣжкѣ, развозившей всякую снѣдь, покупалъ на 10 су паштета изъ телячьей печенки, на 3 су хлѣба, и мы устраивали такой пиръ, что всѣ съ восхищеніемъ глядѣли на насъ, кромѣ Мифасова и Сандерса.

— Кушайте, — добродушно угощалъ Крысаковъ, похлопывая ладонью по своему паштету. — Битте-дритте.

Долженъ замѣтить, что паштетомъ питались и наши антагонисты — Мифасовъ и Сандерсъ. Долженъ замѣтить что и насыщеніе паштетами за 10 су и хлѣбъ за 3 су и возмущеніе цѣнами шантана — все это имѣло подъ собой основательную почву: дѣло въ томъ, что мы раззорились.

Кто былъ виноватъ въ этомъ? Что было причиной этому: склонность-ли Мифасова къ фенешебельнымъ ресторанамъ, къ «обѣдамъ подъ гонгъ», страсть-ли Сандерса къ эффектнымъ одеждамъ, покупка-ли массы оружія, которое всякій изъ насъ пріобрѣлъ для защиты жизни отъ могущихъ посягнуть на нее враговъ? Вѣроятно, все вмѣстѣ повредило намъ.

Правда, мы ждали солиднаго перевода на Ліонскій кредитъ и переводъ этотъ долженъ былъ получиться въ Парижѣ 12 іюля. Но 12 іюля банки были закрыты потому, что черезъ два дня предстояло огромное празднованіе 14 іюля — день взятія Бастиліи; 13 іюля банки не открывались потому, что оставался всего одинъ день до 14-го; 14-го праздновали Бастилію; 15-го отпраздновали первый день послѣ взятія Бастиліи, а 16-го была какая-то генеральная провѣрка всѣхъ банковскихъ кассъ; такъ какъ 17-го было воскресенье — то мы, очутившись 11-го безъ денегъ — могли ожидать ихъ получения только 18-го.