Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова - Аркадий Аверченко

У «голубой пещеры» пароходъ останавливается. Туча лодокъ подлетаетъ къ пароходу, лодочники разбираютъ пассажировъ, и мы, улегшись на дно лодки, вползаемъ въ пещеру.

За то, что пещера, дѣйствительно, голубая — съ насъ беретъ по лирѣ главный лодочникъ, берутъ простые лодочники и потомъ еще взыскиваютъ въ пользу какого-то акціонернаго общества, которое эксплуатируетъ голубую пещеру.

Туристы нисколько не напоминаютъ барановъ; потому что барановъ стригутъ два раза въ годъ, а туристовъ — каждый день.

Я не сказалъ о цѣли нашей поѣздки на Капри — мы ѣхали къ Максиму Горькому.

Я бы могъ многое разсказать объ этомъ чудесномъ, интереснѣйшемъ человѣкѣ нашего времени, объ этой кристальной душѣ, узнавъ которую, нельзя не полюбить крѣпко и надолго; я бы могъ разсказать о его жизни, такъ не похожей теперь на печеніе булокъ въ пекарнѣ, о его мастерскомъ увлекательномъ разговорѣ, о дѣтскомъ смѣхѣ и незлобіи, съ которымъ онъ разсказываетъ о попыткахъ компатріотовъ въ гороховыхъ пальто залучить его на родину; бѣдныя гороховыя пальто потратились на дорогу, пріѣхали, организовали слѣжку, но все это было такъ глупо устроено, что веселые итальянцы за животы хватались отъ смѣху. Такъ ни съ чѣмъ и уѣхали компатріоты; развѣ что только русскій престижъ среди итальянцевъ подняли.

Я бы могъ разсказать о той исключительной привѣтливости и радушіи, съ которыми мы были встрѣчены писателемъ…

Но, щадя его скромность, пропущу все это.

А вотъ нижеизложенное имѣетъ нѣкоторое отношеніе къ этой книгѣ…

Мы говорили о Неаполѣ.

— О, видите-ли, — сказалъ Горькій, — есть два Неаполя. Одинъ — Неаполь туристовъ: жадный, плутоватый, испорченный и распутный; другой — просто Неаполь. Этотъ чудесенъ. И неаполитанцы тоже бываютъ разные… Къ сожалѣнію, иностранцы встрѣчаютъ только отбросы, спеціально живущіе на счетъ турістовъ, обирающіе ихъ. Будьте увѣрены, что настоящій неаполитанецъ съ глубокимъ отвращеніемъ относится ко всѣмъ этимъ «тарантелламъ», ко всему тому, что спеціально создано для нездороваго спроса форестьера. Нужно пожить между итальянцами, чтобы узнать ихъ. Они добры, великодушны, горячи и неизмѣнно веселы. Я вамъ разскажу сейчасъ один случай, очень характеризующей славныхъ неаполитанцевъ…

Пришло въ Неаполь, однажды какъ-то, русское судно. Матросъ, отпросившись на берегь, сталъ бродить по городу, дивясь на незнакомую обстановку, пока не наткнулся на кинематографъ. Бѣднягѣ вятичу или костромичу, взятому отъ сохи, никогда не приходилось видѣть раньше кинематографа, и онъ рѣшилъ посмотрѣть. Купилъ билетъ; сѣлъ. Просмотрѣлъ всю программу — пришелъ въ такой восгоргъ, что остался снова ее смотрѣть. Билета съ него второй разъ не спросили, но покосились… Просмотрѣлъ второй разъ программу. Восхищеніе его было такъ велико, что онъ остался и на третій разъ. Тутъ ужъ хозяинъ не выдержалъ, — потребовалъ, чтобы матросикъ взялъ второй билетъ. Матросикъ заспорилъ и, по незнанію ли итальянскаго языка или почему другому — но далъ хозяину зуботычину. Поднялся крикъ — матросика схватили и потащили въ полицію.

Итальянская толпа любопытна до истерики. Увидѣли, что ведутъ чужеземца въ полицію, заинтересовались:

— За что? Что сдѣлалъ?

Хозяинъ кинематографа разсказалъ: «смотрѣлъ, дескать, человѣкъ программу два раза, да еще хотѣлъ и въ третій разъ смотрѣть. А деньги за билетъ уплатить отказался, да, кромѣ того, когда его стали выводить — вступилъ въ драку».

Посмотрѣли неаполитанцы на матросика.

— Знаете что, — обращаются къ полицейскимъ и хозяину. — Отпустите вы его.

— Какъ-такъ, отпустите?

— Ну, чего тамъ… Бѣдный человѣкъ, видитъ кинематографъ впервые, обрадовался, что дорвался — за что его въ полицію?

— Въ самомъ дѣлѣ, отпустите его.

Толпа загудѣла — сначала просительно, потомъ — не просительно.

— Отпустите этого человѣка! Отпустите его! — гудѣла вся улица.

Итальянская толпа шутить не любитъ. Просятъ, значитъ, надо сдѣлать.

— Ну, Богъ съ тобой, — согласился кинематографщикъ. — Ступай! Отпустите его, я ничего противъ него не имѣю.

Торжествующая толпа бросилась качать кинематографщика; потомъ устроила овацію матросику, подхватила его на руки и съ веселымъ пѣньемъ и плясками повела въ ближайшій кинематографъ.

Ввалились, — просмотрели программу, подхватили опять матросика на руки и съ той-же восторженностью повлекли въ другой кинематографъ, оттуда въ третій, четвертый и такъ до самаго вечера, пока несчастный матросикъ не взмолился:

— Братцы, отпустите меня! Тошнитъ меня отъ него…

Вотъ и вся исторія. Но сколько въ ней неожиданности, добродушия и милой шутки. Ко всякому поводу придерется неаполитанецъ, чтобы погорланить, повеселиться и поплясать…

До сихъ поръ не могу сказать точно, — какое впечатлѣніе произвели мы на Максима Горькаго.

Говорю это потому, что знаю — порознь каждый изъ насъ сносный человѣкъ, но всѣ мы in corpore — представляемъ собою потрясающее зрѣлище. Человѣкъ съ самыми крѣпкими нервами выноситъ пребываніе въ нашей компаніи не больше двухъ-трехъ часовъ. Шутки и веселье хороши, какъ приправа, но если устроить человѣку обѣдъ изъ трехъ блюдъ: на первое соль, на второе, горчица и на третье уксусъ — онъ на половинѣ обѣда взвоетъ и сбѣжитъ.

Однажды ѣхали мы изъ Петербурга въ Москву — Крысаковъ, Мифасовъ и я. Въ четырехмѣстное купе къ намъ сѣлъ какой сумрачный старикъ. Онъ началъ сурово прислушиваться къ нашему разговору… Постепенно морщины на его лицѣ стали разглаживаться, черезъ пять минутъ онъ сталъ усмѣхаться, а черезъ полчаса хохоталъ какъ сумасшедшій, радуясь, что попалъ въ такую хорошую компанію. Въ началѣ второго часа смѣхъ его замѣнился легкой, немного усталой усмѣшкой, въ серединѣ второго часа усмѣшка сбѣжала съ лица, и весь онъ осунулся, со страхомъ поглядывая на нашу компанію, а къ исходу второго часа — схватилъ свои вещи и въ ужасѣ убѣжалъ отыскивать другое купе.

Мы-же были свѣжи и бодры, какъ втянувшіеся въ алкоголь пьяницы, которыхъ и бутылка рому не свалитъ съ ногъ.

…………………………………

На другой день мы решили сами (безо всякой просьбы со стороны Горькаго) покинуть Капри и вернуться на родину — въ Неаполь.

Пароходъ отходилъ въ 4 часа дня, но былъ другой способъ добраться до Неаполя — на лодкѣ.

Мы съ Крысаковымъ сначала колебались въ выборѣ, но когда Мифасовъ и Сандерсъ подали голоса за пароходъ — мы рѣшили ѣхать на лодкѣ.

Минусы были таковы: 30 верстъ по палящейд жарѣ. Если не будетъ вѣтра — на веслахъ 6–7 часовъ ѣзды (на пароходѣ 1½ часа), если же будетъ вѣтеръ, то будетъ и качка. Цѣна на пароходѣ 8 лиръ, на лодкѣ 30.

Обливъ Сандерса и Мифасова потокомъ холодныхъ, ядовитыхъ, презрительныхъ словъ и замѣчаній, мы вдвоемъ сѣли въ 10 часовъ утра и — поѣхали.

Вѣтеръ оказался таковъ: не настолько сильный, чтобы надуть паруса, и не настолько слабый, чтобы не было качки.

Поэтому мы стояли на мѣстѣ, и насъ качало.

Я немедленно подружился съ лодочниками. Откупорилъ бутылку кьянти, угостилъ этихъ добрыхъ людей, эти добрые люди угостили меня какой-то колбасой, съ хлѣбомъ и потомъ я съ этими добрыми людьми принялся горланить неаполитанскія пѣсни.

Что въ это время дѣлалось съ Крысаковымъ — говорить не буду; онъ частенько наклонялся за бортъ, и не знаю, что заставляло его вести себя такъ — проклятая качка, которой онъ не переносилъ, или наше энергичное, но нестройное пѣніе.

А сверху палило прежестокое, обваривавшее насъ, какъ раковъ, солнце, а внизу колыхалась изумрудная вода, и вялый парусъ ласково трепалъ Крысакова по лицу.

Бѣдняга частенько наклонялся за бортъ, и мы изъ деликатности отворачивались, разсматривая какую-нибудь чайку и заглушая его стоны визгливымъ пѣніемъ. «Bella Napoli» и «Sole mio».

Пріѣхали мы на полчаса позднѣе Сандерса и Мифасова. То есть, пріѣхалъ я почти одинъ, потому что отъ большого могучаго Крысакова осталась одна оболочка, которую я, какъ пледъ, перекинулъ черезъ руку, выходя изъ лодки.

Нужно было три дня, чтобы набить эту опустевшую оболочку пищей и чтобы эта оболочка приняла нѣкоторое подобіе контуровъ прежняго Крысакова.

Очнувшись, онъ протянулъ мнѣ слабую руку, и первыя слова его были таковы:

— Теперь вы можете представить, какъ я васъ люблю, если согласился, ради васъ, на такую штуку!

— Спасибо, — добродушно сказалъ я. — Обѣщаю вамъ, что первую попавшуюся картинную галлерею исхожу съ вами вдоль и поперекъ…

Прощай прекрасный Неаполь!.. Мы уѣзжаемъ.

Заключительный Неаполитанскій аккордъ былъ таковъ: собираясь ѣхать на пристань, мы съ Сандерсомъ наняли извозчика; сѣли, тронулись.

Меланхоличный Сандерсъ, бродя разсѣяннымъ взоромъ по окружающему, увидѣлъ на стеклѣ таксометра нашего извозчика какую-то маленькую прилипшую бумажечку, въ полтинникъ величиной; отъ скуки онъ сталъ пальцемъ соскабливать ее. Бумажечка сейчасъ же отклеилась и — о чудо! Подъ ней на таксометрѣ красовалась цифра — 2 лиры!