Капля духов в открытую рану - Катя Качур

недетским печальным взглядом посмотрела на Асю.

– Почему вы так думаете? – У Аси по позвоночнику поползли мурашки.

– Потому что ты очень похожа на меня. Такая вся… вроде броней покрыта, а на самом деле… мясо краба под панцирем, – объяснила Лариса.

Они попрощались. Ася надолго застыла в неподвижной позе, будто не могла встать с операционного стола, где ее только что прилюдно препарировали. С крабовым мясом ее еще не сравнивал никто. Она долго помнила этот разговор, но Нехорошеву почему-то ничего не рассказала. Он встречался с Ирой раз в две недели, ходил с нею по паркам, театрам, кино, но ни разу не привел домой.

– Почему бы вам не зайти вместе? Попьем чаю, съедим тортик, я с ней поиграю во что-нибудь.

– Ась, – Нехорошев болезненно морщился, – не надо быть святее Господа Бога. Не сыпь добротой, угомонись.

Он мало говорил о Ларисе с Ирой и каждый раз мучительно сдвигал складку у переносицы. Ася не совсем поняла, что же там произошло такого, после чего он несколько лет вообще боялся женщин. Она не сильно-то его узнала после той поездки в советский санаторий. Нехорошев так и остался человеком в себе, делающим шаг вперед и два назад. Каждый раз, когда свершалось что-то противоречащее его привычке, он только делал гримасу внезапной зубной боли. Асю это разъедало.

– Девочка, ну не надо стирать голубые и белые носки вместе, – морщился он.

– Андрюш, ну голубые не красятся. Не могу же весь день гонять машинку ради двух пар носков.

– Почему не можешь? Жалко машинку?

– Нет.

– Экономишь электроэнергию?

– Нет. Просто это противоречит здравому смыслу.

Ася всегда пыталась все упорядочить, выстроить в единую систему, подчинить простой и понятной логике. Нехорошев логику презирал и каждое событие рассматривал не в контексте окружающего мира, а абсолютно обособленно. Белая шерстинка, попавшая на голубой носок, вызывала у него муку.

– Зачем ты обнадежил Лося и сказал, что привлечешь его к работе? – спрашивала Ася за ужином.

– Чтобы он не трахал мне мозг.

– Но ты ему ничего не дашь?

– Он ленив и ненадежен.

– Так пошли его сразу, зачем давать надежду?

– Ася…

Самая серьезная ссора случилась в период беременности, во время подготовки программы к Девятому мая. Кто-то из руководителей канала, отдыхая в Вологодской области, услышал историю о том, как в одном оккупированном селе немцы расстреляли десятки семей вместе с детьми. На летучке было решено разработать тему и установить памятник погибшим. Ася ездила в Протуркино – деревушку недалеко от железнодорожного полотна, мимо которой, не притормаживая, неслись поезда. Встречалась с местными жителями, писала воспоминания, снимала социальный ролик с оператором Пашей Градским. Паше было далеко за шестьдесят, он безнадежно любил Асю, воплощал в жизнь любые ее идеи и бесконечно фотографировал: Ася среди берез, Ася на васильковом поле, Ася идет сквозь колосья пшеницы, Ася доит корову, Ася летит на коне, Ася на закате в рубашке, спущенной с одного плеча, Ася мечтает, Ася читает, Ася ест гамбургер. Лучшие фото в жизни Аси были сделаны Пашей Градским, и этого не мог опровергнуть даже Нехорошев. У него на столе в рамке стояла Ася сквозь блики осенней паутины, отражающая восхищенный взгляд Градского. В Протуркино Ася с Пашей ездили несколько раз на машине, трясясь по трассе и проселочным дорогам по восемь часов в одну сторону. Все это время Паша левитановским голосом рассказывал ей историю России с того момента, как он впервые взвалил на плечо камеру, заряженную кинопленкой. Войны, стройки, парады, катастрофы, юбилеи вождей Паша наблюдал в черно-белый видоискатель на протяжении десятилетий. «Мир видел историю моими глазами», – любил говорить Градский и вылавливал из своего бесконечного архива новый эпизод, неизвестные подробности, остроумные детали. Ася с удовольствием слушала, полулежа на переднем сиденье и откинув голову назад. Ее воображение раскрашивало Пашины рассказы диковинными цветами, запахами, прикосновеньями, порой такими реальными, что она вздрагивала от боли или заливалась хохотом. Периодически Пашино соло прерывали реплики водителя: «Бля-я, куда прешь!» или «Вот врешь же, Павел Аркадьич». Ася отряхивалась, приходила в себя, возвращалась в настоящее.

– Ну-с, Антон (Семен, Толян и т.д.), а вот и двухсотый километр. Остановите, батенька, проветримся, – говорил водителю Паша.

Это была традиция Градского – оросить столбик каждых ста километров, потянуться и размяться. Ася уходила в лесок, за кусток, водитель тулился между дверями машины. Паша гордо, без учета направления ветра и населенности трассы, метал на столб размашистую и упругую струю.

В этот раз Ася взяла с собой пожившего, из плюша и ваты, медведя, который был старичком еще в ее глубоком детстве. С пуговицей носа, перешитого сотни раз, умными блестящими глазами, коричневой с проплешинами спинкой и грязно-белым брюшком.

– Смотри, Паш, мишка – это наш образ. Он будет лежать на путях, а через него будут нестись поезда. И от их скорости он будет качаться как живой. И мы будем его рефренить на каждой отбивке…

– Давай так. Я спрячусь возле рельсов, через чапыжник, чертополох, будут крупно лететь колеса, а он на заднем плане, в расфокусе, а потом грохочет последний вагон, и я опять наезжаю на медведя…

– Давай… а потом я иду по рельсам, одни ноги, и поднимаю его, уношу с собой. Как память… он теперь не один, он не брошен, его помнят…

Глаза их горели, они перебивали друг друга, придумывали новые ходы, визжали, толкались, чертили кадр на песке, расставляли детали. О, как часто Ася вспоминала эти моменты. Это было то счастье, которое она однажды испытывала с Андроном, то счастье, которое не имело ничего общего с любовью, сексуальностью, выгодой, предвкушением вкусного обеда. Творчество в чистом виде – вот что заводило ее больше всего в жизни. Она собирала это счастье по зернышку, по колоску, а если находила целое поле, то бросалась на него с разбега, широко расставив руки как крылья, пытаясь охватить всецело, до горизонта. В эти моменты она светилась. Вокруг светился воздух, загорались светлячки, зажигались фонари, отсвечивало солнце, сияли подсолнухи. Она была невозможно красива в такие минуты. Не влюбиться в нее было глупостью. И Паша влюблялся, снова и снова, бросал камеру, доставал из операторского жилета с сотней карманов фотоаппарат и щелкал, щелкал, щелкал.

Он не любил Нехорошева. Не считал его равным, достойным ее. Страшно ревновал, еще и от того, что Нехорошев со спокойным сердцем отпускал беременную Асю с ним, Градским, в любую командировку. Паша заваривал ягодный чай в термосе, подкладывал ей подушки под поясницу, не разрешал пить с героями съемок, которые часто угощали. Ему нравилось, что все вокруг шептались: