Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

– хорошего мало. Они же еще и не спят почти. Особенно опасно переохлаждение. Голодающие девочки всю ночь напролет сидят на камнях. А ведь им рожать!.. Да ты не пугайся. Мы же здесь. А которая твоя?

– Вон та, маленькая, голова на коленках. С нею рядом еще тощий птенец с большим клювом. Это моя, зовут Нино.

– Ну, этой еще рожать не скоро. Не волнуйся, Генрих, буду приглядывать за твоей Нино. Но ты все же принеси какое-нибудь одеяло, подушку.

– Слушай, а нельзя их всех куда-нибудь по больницам?

– Ну, старик, я же не полицейский. Да и ты знаешь наши больницы – больных-то класть некуда.

– Ладно. Я на тебя надеюсь.

Возле трибуны, за ограждением Генрих видит Сосо с видеокамерой, снимающего плакаты вокруг трибуны. На одном по-грузински и по-английски написано: «Русские оккупанты – убирайтесь вон!» Приписка по-русски: «И из Армении тоже». Генрих пытается пройти за ограждение. Спорит с седоусым сержантом.

– Туда нельзя. Хочешь выступить – запишись.

– Сержант, мне нужен парень, который снимает. Он мой друг, его зовут Сосо.

– Все равно нельзя. Порядок должен быть. Понимаешь, дорогой, так все полезут!

– Пропусти… Я женщину ищу… Марию. Машу…

Сержант смеется:

– Ну уж Маши там точно нет. Ты видишь, что там написано: «Русские оккупанты – убирайтесь вон!»

Генрих висит на заботливых руках милиционера.

– А почему по-русски не написано? Она ведь не знает грузинского. И армянского. Да и английского.

– Не знаю, почему не по-русски. Наверное, чтоб русские не очень обижались. У меня у самого жена украинка.

– И зачем они это пишут. Она и так уехала.

– Что ж ты ее тогда ищешь?

Генрих вздыхает:

– Потому и ищу…

Генрих выбирается из толпы, бредет к церкви, милиционер с сочувствием смотрит вслед. На паперти, плотно окруженный людьми, стоит отец Элисбар, он замечает Генриха. Объясняет жестами, что очень занят. Генрих показывает на дом за церковью и – пантомимой – как он открывает ключом дверь, входит. Элисбар улыбается, кивает.

Генрих поднимается по ступеням некогда роскошной, но обшарпанной лестницы старого дома, проходит коридорами и верандами огромной, просто гигантской и хаотичной коммуналки. Там идет жизнь, как в осеннем полусонном муравейнике: на веранде тихо обедают два старика, мальчишка бесшумно гоняет на самокате, кто-то наверху ссорится, где-то плачет ребенок. Генрих останавливается у закрытой двери с медной табличкой «Отец Элисбар». Достает из-под коврика ключ, открывает дверь. В комнате очень чисто и даже уютно. В углу несколько икон, над кроватью крест из виноградной лозы. У стены стол, над ним портрет женщины в траурной рамке. На столе, на подоконнике, на балконе – цветы, горшки с цветами. В комнате несколько старых венских стульев, новенький телевизор, возле балконной двери к потолку привинчена большая боксерская «груша», в кресле – боксерские перчатки.

В комнате есть ниша, за занавеской – умывальник и зеркальце. Генрих достает из кармана электробритву, втыкает в сеть, бреется. Побрившись, чистит зубы одной из щеток, стоящих в стакане. Идет к окну, вырывает лист из блокнота, пишет записку:

«Элисбар, если тебе что-нибудь известно о Марии, позвони мне попозже вечером. И еще, Элисбар, на площади у трибуны среди голодающих наша Нино. Пригляди за ней.

Генрих.

P.S. Я почистил зубы сиреневой щеткой».

Генрих смотрит на часы, включает видео, садится на стул. На экране – буддийский монастырь в Бурятии. Идет поминальная служба. Лама бросает на камень перед небольшой курильней конопляные зерна и бормочет слова молитвы. Закадровый переводчик гундит по-русски: «Ты, создание рода размышляющих, сын рода ушедших из жизни, послушай… Вот и спустился ты к своему началу… Плоть твоя подобна пене на воде, власть – туман, любовь и поклонение – гости на ярмарке… Все обманчиво и лишено сути… Не стремись к лишенному сути, не то новое твое перерождение будет исполнено ужаса… Сущее не исчезает, оно неделимо, лишь одна форма перетекает в другую… Нельзя убавить здесь, чтоб не прибавилось там. Нельзя отдать и не получить. Нельзя убить живое и не потерять жизнь. Взгляни в глаза убивающего тебя – он падет с тобой рядом…»

Генрих некоторое время смотрит и слушает, затем выключает видео, выходит на балкон. Смотрит вниз, на церковь и проспект за нею.

Вот и сам он идет по проспекту.

Там, где лежал опрокинутый бронетранспортер, его уже нет. Но люди еще толпятся, вспоминают происшествие.

Генрих сворачивает на улочку, карабкающуюся в гору, путь ему преграждают похороны. Музыканты на дудуках играют траурные мелодии. Генриха окликает знакомый сапожник.

– Здравствуй, Генрих.

– Приветствую, Тигран.

– Читал о тебе. Но ты не огорчайся. То ли еще бывает. Вот, видишь? – Тигран махнул рукой в сторону гроба.

– Да, дела… Все там будем.

– Куда идешь?

– На свадьбу.

– Вот и хорошо, вот и хорошо. Как мама?

– Спасибо, дядя Тигран, здорова.

– Привет ей!

На Верийском спуске двухэтажный дом. Генрих пришел на свадьбу. За столом сидят молодые, вокруг деревенская и городская родня. Среди гостей мама Генриха. Когда он входит, его приветствуют криками, на нем повисают дети. Взрослые не смотрят, не замечают синяк под глазом, а дети замечают, им интересно. Они гладят Генриха по лицу, теребят опухший нос. А он вырывается к новобрачным, целует жениха, восхищается невестой. Над головами гостей плывет гитара. И пока готовят место за столом, Генрих поет непристойную свадебную песенку. Все хохочут. Генриха сажают за стол напротив матери, он подмигивает ей. Мама грозит ему пальцем со старинным перстнем, смеется. И Генриху легчает на душе.

Он смешит соседей за столом, много ест, но почти не пьет. Внезапно у него снова темнеет в глазах, и в этой тьме снова у иллюминатора сидят солдаты в пятнистой форме. Генрих как бы выпадает из-за свадебного стола, а когда возвращается, то слышит, что дядя Гиви поднимает тост. Тост за Сталина.

Генрих встает, отставляет свой бокал.

– Дядя Гиви, я не буду пить.

Дядя Гиви краснеет, над столом повисает тягостная тишина.

– Ты мой гость, Генрих, ты мой дорогой гость. Я прошу тебя, выпей.

– Дядя Гиви, я не могу.

– Ну, что ж… – Ищет глазами и находит младшего сына. – Ты, Анзор, останешься здесь с нашим дорогим Генрихом и с теми, кто пожелает с ним остаться. А мы все – все мои друзья и родственники – перейдем на первый этаж, к Варфоломею. Не выгонишь, Варфоломей?

За столом шум, растерянность, кто-то начинает собираться.

Встает старый человек.

– Дай сказать, Гиви. Дай сказать.

– Прошу тебя, Георгий, говори.

– Вот что, дорогой Гено. Я знал тебя еще совсем маленьким, когда твой отец сидел в лагере. Это хорошо, что ты помнишь отца, его боль и обиду… – Вдруг Георгий поворачивается к старушке, сидящей рядом. – Слушай, Манана, ты помнишь свою корову, которая была у тебя во время войны?

– Как же, Гия, как же! Хорошая была корова, всех моих детей она выкормила, и соседям молока хватало, – Манана выходит из задумчивости и взмахивает рукой в