Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

принимайся за работу… – требует Генрих. – Бери придурка на прицел. Прием.

– Шестерка, я Восьмой, мне говорили о другой цели!.. О другооой!!

И Генрих отвечает ему сокрушенно:

– Сценарий изменился. Целься, в кого говорю!

Генрих снова набирает полные легкие, его голос звучит уверенно:

– Восьмой, я Шестой, слушай мою команду. Выстрел – на цифре три. Проверь винтовку!.. Готовсь! Начинаю отсчет.

– Я верю! Не смей! – раздается крик Чико.

Генрих Масхара не слышит мальчика, он занят делом. И – нет, ему не страшно. Он разве что любопытство испытывает… и печаль. Вот его толстое неподвижное лицо с синяком под мерцающим глазом попадает в прицел винтовки, он смотрит прямо в глаз Артура.

На площади всё смолкает. Только амбалы пыхтят совсем близко.

Генрих не спеша начинает отсчет:

– Раз… Два… Три…

Артур спускает курок и слышит свой выстрел… И никто, никто, даже Артур, не слышит второго выстрела. Артур роняет винтовку и беззвучно вопит, пытаясь вскочить. Он падает, согнувшись пополам, на крышу дома. Глупые снайперы умирают от снайперов умных.

Этот самый веселый, такой молодой не узнает, к кому так рвалась женщина в красном платье. Не поймет и того, что успешно выполнил задание, поразил цель. И не его вина, что ею оказался Масхара, вздумавший сдуру то ли пошутить напоследок, то ли спасти мир…

Июль 1989 – апрель 2018

Не плачь, не горюй

Деревянный барак был обшит свежей золотистой доской, он стоял на пригорке под солнцем августа на фоне перистых облаков. Машина остановилась у торца барака, у входа в клуб.

Вход был с колоннами!

Четыре деревянные колонны, такие же золотистые, что и доски обшивки, вырастали прямо из зеленой кучерявой травки. Они подпирали фронтон. Фаина мать сказала:

– Стиль ампир.

Фае было шесть лет, и клуб ей понравился.

На порог большой клубной двери под колонны вышла крупная женщина с бледным лицом. Техничка тетя Нюра только что закончила скоблить пол, в ее руках еще осталась чистая мокрая тряпка. Из кузова подкатившей полуторки шофер спустил фанерный чемодан, сундук и узел, из кабины выбралась девочка, а из кузова – новая клубная художница с кошкой. Кошка покорно висела у хозяйки под мышкой, болтала худыми лапами и тощим хвостом.

Машина сразу уехала, оставив у дороги вещи, мать с кошкой, Фаю, а напротив – клуб с колоннами и тетю Нюру. Фая посмотрела вокруг. С пригорка во все концы были видны по-осеннему отчетливые, но вполне еще зеленые, свежие дали. Неяркий свет разливался по ним – он пронизывал все вокруг, не пропуская ни одной былинки.

Кроме света, на память о дне приезда в Буртым у Фаи остался запах свежевымытого пола, которым тянуло из-за могучей тети-Нюриной спины.

Почти весь этот день Фая и кошка провели в клубном зале. Окна в нем были наглухо зашторены синим пыльным сукном, а поверх – еще и плюшевыми портьерами. И только на одном окне плюш был раздернут, сукно подтянуто веревочкой к вбитому в деревянную стену огромному гвоздю, и в зал плотной полосой падал августовский свет. Но уже в двух шагах от полосы клубился сумрак. Фая прислушивалась к своим шагам и к неясным поскрипываниям, раздававшимся вслед за ними. Казалось, не только она, а кто-то еще ходит по залу, но стоило остановиться, как всё или почти всё стихало. Фая была опытный клубный житель, привыкла к темноте и пустоте зрительных залов, однако звуки этого, нового, удивляли ее. Фая опускалась на четвереньки и заглядывала под сбитые в ряды фанерные стулья. У них были изогнутые чугунные ножки с двумя отростками, вроде ветвей. Ножки темными аллеями безлиственного парка уходили вдаль. Сумрачный был парк, как если бы снег еще не выпал, но вот-вот… В глубине одной из аллей появилась кошка Вася, она пробежала совершенно бесшумно, сосредоточенно опустив голову, нюхая влажный пол. Вдруг обернулась, замерла с поднятой лапой, встретилась с Фаей глазами и убежала так же бесшумно. Фая кошку собралась было окликнуть, но раздумала и поползла между рядами. Началась игра в разведку на вражеской территории. Разведчицей была, понятно, Фая, а вот про Васю было не ясно, кто она: немецкий агент или наш секретный связной…

Тем временем художница устраивалась жить в комнате за сценой, она называлась гримировочной и была «с большими странностями» (так мать обычно говорила о нехороших людях). Главную странность гримировочной составляла входная дверь, прорубленная посредине стены, в метре от пола, как окно. Но все-таки это была именно дверь, и вела она на сцену. То есть со сцены в комнату нужно было спускаться по крыльцу, обыкновенному, дощатому, каким положено стоять не внутри дома, а снаружи. Под такими часто живут патлатые дворняги с репьями, навеки застрявшими в шерсти хвоста и брюха. Фая проверила: под крыльцом в гримировочной дворняга не жила, хотя вполне могла бы, ведь и дыра сбоку в нем была. Обитали там только ведра, тряпки, скребок и веник.

Крыльцо, расшатанное и скрипучее, оказалось крепким, его, как потом выяснится, хватит на многие годы.

В высокой и длинной комнате странным было еще и отсутствие печки. Прошлый клуб, из которого приехала художница с дочкой, тоже был похож на барак, однако оштукатуренный, облупленный и с крашеным полом. Но там во всех комнатах стояло по печке, а в зале их было две. Здесь же вдоль золотистой дощатой стены тянулась ржавая труба, и заканчивалась она ржавой же батареей. Когда Фаина мать перетащила с тетей Нюрой пожитки и огляделась, то первым делом подошла к батарее, потрогала ее. Как будто она могла быть горячей в середине августа.

Немногочисленные родные вещи в незнакомой комнате и мать, положившая руку на батарею, – вот еще одно Фаино воспоминание о дне приезда. С годами картина эта, застрявшая в памяти, несмотря на свежесть и солнечность стен, приобретет тоскливую окраску, поскольку Фая узнает, какими могильно-холодными умеют быть вещи, главное дело которых – согревать: брошенный дом, давно не топленная печь, чайник, вода в котором застыла, отключенная батарея парового отопления…

Но на Фаин вкус комната была несомненно хорошей, потому что дверь из нее выходила на сцену, прямо за киноэкран…

Выпроводив Ваську и Фаю в зал, мать начала стремительно обживать гримировочную. Раскрыла сундук и достала яркую жестяную банку из-под халвы, в которой был сахар, и жестяную же банку с чаем, и очень красивый фарфоровый заварочный чайник с отбитым и приклеенным носиком. Просто алюминиевый помятый чайник уже шумел на электроплитке. Появился и медный, десятилетиями таскаемый Фаиными предками по всем дорогам ковш; и стертый столовый нож из самозатачивающейся стали; и чашки с блюдцами – уцелевшие разрозненные острова из четырех рассеянных по миру сервизов. Ложки – алюминиевые и одна серебряная, белая морская раковина, служившая пепельницей, а