В лучах мерцающей луны - Эдит Уортон

Во время круиза его обязанности не вызывали у него неприятных чувств. Он был рад любой конкретной задаче, пусть и самой банальной, и чувствовал себя более независимым в качестве секретаря мистера Хикса, чем его балуемого гостя, а крупный чек, который мистер Хикс вручал ему первого числа каждого месяца, способствовал укреплению зачахшего было чувства самоуважения.

Он считал, что ему до нелепости много платят — но это было дело Хиксов, — и не видел ничего унизительного в том, чтобы служить у людей, к которым хорошо относится и которых уважает. Но с момента злополучной встречи с бродягой-принцем его положение изменилось, как и положение его работодателей. Он больше не был полезным и достойным уважения помощником мистера и миссис Хикс, как Эльдорада и мистер Бек; он стал неожиданно ценным «общественным активом», не уступающим мистеру Баттлсу в способности толковать тайны иностранного этикета и превосходившим его в персональной привлекательности. Как выяснили Хиксы, Ник Лэнсинг уже знал большинство богатых и аристократичных друзей княгини-матери. Многие из них приветствовали его восторженным: «Старина Ник!» — и он был почти так же, как адъютант его светлости, знаком со всеми тайными перипетиями любви и ненависти, благодаря которым устройство званых обедов в Риме становилось настоящей наукой даже больше, нежели в Апекс-Сити.

Первое время миссис Хикс беспомощно блуждала в этом лабиринте скрытых скандалов, соперничества и ревности и, найдя поддержку в Лэнсинге, вцепилась в него с трогательной настойчивостью. Но если ценность молодого человека росла в глазах его работодателей, то в его собственных глазах она падала. Он был обречен играть роль, на какую не подряжался, и, казалось, еще хуже то, что ему платят банкнотами, чем если бы вознаграждение ограничивалось просто хорошими обедами и роскошным жильем. В первый раз, когда улыбчивый адъютант подмигнул ему при какой-то оговорке миссис Хикс, Ник покраснел до корней волос, а ложась спать, поклялся, что уволится на другой же день.

С тех пор прошло два месяца, а он по-прежнему состоял секретарем на жалованье. Он ухитрился дать почувствовать адъютанту, что не слишком силен по части юмора и недостоин того, чтобы с ним перемигивались; но даже это не вернуло уважения к себе, и в вечер, о котором идет речь, он, обозревая длинный стол, сказал себе в сотый раз, что утром же откажется от места.

Вот только какова альтернатива? Альтернативой, очевидно, была Корал Хикс. Он посмотрел на ряд обедающих, начинающийся длинной тощей физиономией княгини-матери, с маленькими пронзительными глазками, посаженными высоко, как чердачные окошки под соломенной крышей волос, с фронтоном из нечистых алмазов; перешел на пустые раскормленные или по-модному изможденные маски дам, следующих по положению; и наконец, поймал взглядом вдалеке, среди букетов орхидей, мисс Хикс.

По контрасту с другими, подумалось ему, она выглядит удивительно благородно. Крупные мрачные черты делали ее похожей на старый памятник на улице перед Палас-отелями; и он дивился той непостижимой закономерности, которая извлекла это архаичное лицо из Апекс-Сити и добавила старейшему обществу Европы такой чужеродной современности.

Лэнсинг понял, что адъютант, который сидел рядом, тоже смотрит на мисс Хикс. Лицо его было серьезным, даже задумчивым; но, встретившись взглядом с Лэнсингом, тот вновь натянул официальную улыбку.

— Любовался дочерью нашей хозяйки. Отсутствие на ней драгоценностей это… мм… блестящая идея, — заметил он доверительным тоном, от которого Лэнсинг пришел в ужас.

— О, мисс Хикс полна блестящих идей, — коротко отреагировал он, и адъютант кивнул с восхищенным видом, словно блестящие идеи были вещью более редкой, нежели жемчуг, как, бесспорно, и было в его окружении.

— Уверен, она всегда на высоте, в любой ситуации, — ответил он, затем с обычной непринужденностью переменил тему.

После обеда, стоя с Ником в проеме окна в гостиной, адъютант удивил его, вернувшись к этой теме и на сей раз не считая, что нужно вернуть и улыбку. Его лицо оставалось серьезным, хотя манеры были намеренно непринужденными.

— За обедом я восхищался неизменно присущим мисс Хикс чувством адекватности. Это должно позволить ее друзьям предвидеть почти любое ее будущее, сколь бы великолепным оно ни было.

Лэнсинг помедлил, сдерживая раздражение. Ему, безусловно, хотелось знать, что у его собеседника на уме.

— Что вы имеете в виду под «великолепным»? — спросил он, улыбаясь с легким изумлением.

— Как бы это сказать… равным ее удивительной способности блистать в обществе.

Продолжая улыбаться, Лэнсинг сказал:

— Вопрос, думаю, в том, равна ли эта способность блистать ее стремлению к этому.

Адъютант внимательно посмотрел на него:

— Вы имеете в виду, что она не честолюбива?

— Напротив; уверен, безмерно честолюбива.

— Безмерно? — Адъютант, казалось, пытался оценить услышанное. — Но, безусловно, ее честолюбие не простирается дальше… дальше того, что мы можем предложить.

Его глаза договорили фразу, и теперь настал черед Лэнсинга внимательно посмотреть на собеседника. Адъютант выдержал его взгляд. «Да», — мгновенно закончили его глаза, тогда как губы проронили:

— Княгиня-мать просто восхищается ею.

Но тут взмах веера мисс Хикс заставил их торопливо покинуть место у окна.

— Профессор Дарчивио обещал объяснить нам разницу между персидскими, эпохи Сассанидов, и византийскими мотивами в искусстве времен Каролингов; но управляющий сообщил, что из Парижа прибыли два креольских танцора, и ее светлость желает пойти в танцевальный зал и взглянуть на них… Она уверена, что профессор поймет…

— И конечно, присоединится к нам, — уверенно добавил принц.

После короткой беседы у окна «Нуво-люкс» у Лэнсинга пелена спала с глаз. Один быстрый взгляд адъютанта залил светом бесчисленные темные уголки памяти: то, что ему доводилось слышать, намеки, на которые он не обращал внимания, улыбки, инсинуации, любезности, слухи о невозможности для принца создать семью, предположения о настоятельной необходимости пополнить сокровищницу Тевтобургов…

Мисс Хикс волей-неволей пришлось сопровождать родителей и высокородных гостей в танцевальный зал; но так как она не танцевала, а наблюдать за танцующими ей было неинтересно, она стояла в стороне от остальных, увлеченно беседуя об археологии с озадаченным, но улыбающимся ученым мужем, который должен был просветить собрание относительно различий между сассанидским и византийским орнаментами.

Лэнсинг тоже не присоединился ко всем, а выбрал место, откуда можно было наблюдать за девушкой: теперь он смотрел на нее по-другому, а прежде она представлялась ему средоточием всех этих расходящихся нитей интриг. Да, она решительно становится все привлекательней; а может, она научилась выгодно подчеркивать крупные черты своего лица, вместо того чтобы их маскировать. Когда она, рассеянно глядя на танцующих, поправила удлиненные очки, он поразился крупной красоте ее руки и небрежной уверенности жеста. В Корал Хикс не было ни нервности, ни суеты; и его не удивило, что княгиня-мать, судя по всему, разглядела ее возможности.

Ник Лэнсинг всю эту ночь сидел и размышлял о своем будущем. Он достаточно знал общество, в которое сносило Хиксов, чтобы предположить: пройдет очень немного времени, и намек адъютанта вновь повторится в форме прямого предложения. Возможно, самому же Лэнсингу — как единственному человеку в окружении Хиксов, с которым возможно откровенно поговорить, — доверят участвовать в следующей стадии переговоров: его попросят, как выразился адъютант, «прощупать почву». Это явно была часть государственной политики Тевтобургов — предложить мисс Хикс, вместе с рукой их монарха, благоприятную возможность пополнить казну княжества.

Как поступит девушка? Лэнсинг не мог этого предположить, и все же он смутно чувствовал, что ее реакция будет в огромной степени связана с его собственной. А как отреагирует сам, он знал не лучше, чем в ту ночь, четыре месяца назад, когда выбежал из комнаты жены в Венеции, чтобы сесть на генуэзский полночный скорый.

Все его прошлое — и прежде всего стремление, которым он когда-то гордился, жить настоящим моментом и пользоваться любым предоставляющимся шансом — теперь мешало ему действовать. Он начал понимать, что никогда, даже будучи в теснейших отношениях с жизнью, не заглядывал дальше сиюминутного удовольствия. Он считал, что это прекрасно — уметь в полной мере наслаждаться моментом, а не пренебрегать им в погоне за чем-то бóльшим или иным, на манер людей чересчур щепетильных или лишенных воображения, которые для него всегда были одинаковы и равно достойны сожаления. Лишь тогда, когда он связал свою жизнь с жизнью Сюзи, начал он чувствовать, что будущее существует, и ему страстно захотелось, чтобы оно было надежным, определенным, отвечало его желаниям и целям; лишь тогда он почувствовал, по неощутимой перемене, что будущее стало его реальным настоящим, моментом, которым он живет.