Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Попрошу Вас, дорогая моя, посылать мне известия о Вашем здоровье в Москву, адресуя Юргенсону (Неглинный проезд, № 10). Еще решительно не знаю, долго ли останусь в Москве. Петербурге, поеду ли за границу, и когда и куда.

Безгранично благодарен Вам за приглашение в Вену, но если это и придется, то - скорее на возвратном пути из Италии, если я в нее попаду. Если поеду за границу из Петербурга, то хочу ехать на Берлин и Париж, куда меня усиленно зовет мой некогда очень близкий друг, теперь очень одинокий и несчастный человек - Ларош.

Приехавши в Москву, тотчас напишу Вам. Ради бога, простите, дорогой друг, небрежность писания. Чувствую себя очень скверно и думаю, что сон поправит меня. Сейчас ложусь спать. Безгранично преданный Вам

П. Чайковский

89. Мекк - Чайковскому

Вена,

24 ноября 1882 г.

Дорогой, несравненный друг! Пишу Вам в самом радужном настроении духа. Саша моя приехала ко мне, а Вы знаете, как я счастлива, когда она около меня: ее ласки и нежность отогревают мне душу и доставляют блаженство надолго. Она приехала одна, т. е. без своего семейства, а с моим братом Владимиром. Приехала она на три дня, но я уговорила ее погостить недельку.

Бедная страдалица Александра Ильинична опять промучилась со своею болезнью; дай бог, чтобы это было последний раз. Очень, очень Вас благодарю, бесценный друг мой, за Ваше милое, всегда теплое участие к моим желаниям, тревогам и сомнениям по предмету будущности наших детей. То, что Вы мне объяснили о побуждении Александры Ильиничны, по которому она стесняется допустить переписку, я совершенно поняла и теперь более не настаиваю на этом, если у Александры Ильиничны существует хотя тень сомнения в прочности чувства Коли. Я вполне признаю, что я была неправа, упрашивая так позволить вести переписку, потому что я упустила из виду, что хотя мы обе матери и обе одинаково заботимся о счастье наших детей, но что у меня - сын, а у Александры Ильиничны - дочь, и что общественное отношение к мужчине и девушке совершенно различно. Насколько для одного не требуется никакой осторожности относительно своей репутации, потому что всё позволяется, настолько другой надо быть осторожною и бережливою со своею репутациею. В оправдание свое, милый друг мой, я скажу только то, что Вам уже давно известно: я забыла об этом различии, потому что я его не делаю, а об общественном мнении я не забочусь никогда, но вполне понимаю, что люди, которые живут в свете, между другими людьми, конечно, должны заботиться об нем. Поэтому прошу Вас, милый друг мой, передать глубокоуважаемой мною Александре Ильиничне, что я еще раз прошу ее извинить мне мою настойчивость, и отдаю совершенно и ее руки и се усмотрение весь этот предмет.

Сашок получил Ваше письмо, дорогой мой. И он и я безгранично благодарны Вам за Ваши добрые, теплые советы; всё, что вы ему советуете, может быть взято как программа для точного исполнения, потому что всё вполне полезно для него. Насчет его немецкого языка Вы не беспокойтесь, дорогой мой: он владеет им вполне хорошо, хотя из скромности и говорит: “Ну, всё же не совсем хорошо”. Но это только скромность, потому что они от самого рождения всегда находились на руках немок и немцев, и последний их гувернер, которого я отпустила в прошлом июне, был немец (швейцарец) и доктор юриспруденции Гретенер, тот, о котором, помните, дорогой мой, я Вам писала, что вздумал влюбиться в Соню, за что я его единственно и отпустила, - потому что был премилый молодой человек во всех отношениях и очень образован.

А мы также сделали запрос в Прагу о том, когда пойдет Ваша “Орлеанская Дева”, но не получили еще ответа. Мы хотели также съездить туда. Дорогой мой, если Вам будет известно, когда пойдет Ваша “Jeanne d'Arc”, не откажите телеграммою сообщить мне это; я бы очень хотела быть на этом представлении.

У нас погода нехорошая: туман, слякоть. Вся моя учащаяся молодежь занимается аккуратно своими уроками. У Сони новый учитель для фортепиано, потому что Debussy уехал в Париж. До свидания, милый, бесценный друг мой. Горячо всею душою Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

90. Чайковский - Мекк

Москва,

1882 г. ноября 22 - 26. Москва.

22 ноября.

Дорогой, милый друг мой! Я выехал из Киева совершенно больной, проболел дорогой и сюда явился в плохом состоянии здоровья, но сегодня, слава богу, чувствую себя уже совсем хорошо. Благодаря тому, что болезнь помешала мне показаться в концерте Муз[ыкального] общ[ества], кроме самых близких людей никто еще не знает о моем здесь пребывании, и потому я еще не испытываю обычных моих терзаний.

Брат Анатолий и жена его произвели на меня очень благоприятное впечатление. Они несомненно и крепко любят друг друга, живут очень мило, в изящной обстановке и оба пользуются вожделенным здравием. Давно уже Анатолий так не радовал и не утешал меня, как в это свидание. Хоть и теперь он уж заранее трепещет при мысли о предстоящих родах своей жены и смотрит на это столь обычное, естественное явление как на нечто бедственное и ужасное, но всё же видно, что женитьба успокоительно повлияла на его беспокойный нрав и что он счастлив, насколько можно быть счастливым при подобном характере.

Сегодня я испытал глубокое художественное наслаждение:

слышал “Дон-Жуана” в Большом театре. Знаю, дорогая моя, что Вы не большая охотница до Моцарта и что Вам непонятна, как многим другим музыкальным натурам, красота Моцартовской музыки, но совершенно искренно скажу Вам, что никто, кроме этого светлозарного гения, не способен так усладить мою душу, так потрясти и тронуть меня! Очень может быть, что причина столь сильного действия на меня этой музыки заключается не столько в присущей ей степени красоты, а и в том обстоятельстве, что Моцарт был первым композитором, с которым я ознакомился в ранней молодости (а ведь известно, что эти первые музыкальные восторги имеют свойство запечатлеваться на целую жизнь), но как бы то ни было, а “Дон-Жуан” всегда был и остался для меня лучшей оперой из всех существующих, и потому нельзя Вам передать всю силу испытанного мной наслаждения. Исполнение было очень порядочное; особенно приятно то, что оркестр и хоры идут теперь хорошо и что оперы хорошо разучиваются, так что ансамбль прекрасный.

Погода стоит зимняя, т. е. порядочный мороз и порядочная санная дорога. Видел сегодня моего бедного Алешу. Вот уже два года, что он тянет эту тяжелую лямку, и привычка сделала свое. Конечно, он мечтает о свободе как о величайшем благополучии, но свыкся с казарменной жизнью, совершенно здоров и весел. Это меня очень утешило и обрадовало. Еще два года придется ему, однако, прослужить.

26 ноября.

Я познакомился с Эрдмансдерфером, заменившим здесь Ник[олая] Григ[орьевича] в качестве дирижера симфонических концертов. Это очень даровитый человек, сумевший сразу привлечь к себе сердца и музыкантов и публики. Последняя, будучи очень легкомысленна, принимает Эрдмансдерфера с таким энтузиазмом, как будто старается показать, что ценит его гораздо больше Ник[олая] Григ[орьевича], которого никогда так восторженно не принимали. Вообще Москва не только уже привыкла к утрате Ник[олая] Григ[орьевича], но как будто начинает позабывать его. Это грустно.

Только первые дни удалось мне провести здесь приятно. Очень скоро начались обычные разрывания меня на части, и я уже снова такой же мученик, каким всегда бываю в Москве и Петербурге. Дело дошло до того, что вчера и сегодня я даже просто болен от этой сумасшедшей жизни и начинаю подумывать о бегстве из Москвы.

Дорогая моя, что за чудный человек Ваш Коля! Модест в. каждом письме своем говорит про бесконечную доброту его. Вот что он пишет мне в письме, полученном вчера: “Моя поддержка и во время болезни и во время всего остального был Коля Мекк. Я тебе не могу передать в должных выражениях всю душевную красоту этого мальчика”. Сегодня опять он пишет мне и на этот раз, говоря о Мише, Максе, Личковых, так выражается про Вас: “Над[ежда] Фил[аретовна] в моих глазах сделалась человеком, равного которому я не знаю. Здесь во всём отражается ее необычайный ум и поистине изумительное сердце. Я благоговею перед ней”.