Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

При случае скажите, дорогая моя, почему Вы мне сделали этот вопрос. Я улыбнулся, когда прочел Ваш другой вопрос: нет ли другого претендента на руку ее? Ведь мы здесь живем не только по-деревенски, но и при совершенном отсутствии соседей вообще и молодых людей в частности. До сих пор еще никаких ухаживателей у Анны не было, если не считать одного, средних лет, киевского товарища прокурора, князя Ливена, который бывал в доме Льва Вас[ильевича] в прошлом году и был очень дружен с Анной, находя [ее] очень умным и милым ребенком. Но что у этого господина нет мысли жениться вообще и предложить соединиться узами брака с Анной в особенности, за это я Вам ручаюсь. Во всяком случае, этот Ливен - единственный мужчина, обращавший на Анну некоторое внимание. В свет она до сих пор не ездила, и мне совершенно достоверно известно, что она мечтает и думает исключительно о Коле, и неоднократно выражала мысль, что для нее величайшее счастье, что встретилась с Колей и что ей выпало на долю иметь право рассчитывать на такого милого супруга. Она питает к Вам пламенные чувства любви. Когда сестра писала к Вам, она спросила, кому она пишет, и, узнавши, что к Вам, сказала : “Скажи H[адежде] Ф[иларетовне], что я целую ее ручки”!

Сколько я ни думал и ни делал попыток объяснить себе, что значит, что Вы велите мне адресовать письма в Вену, в Grand Hotel, так ни до какого разрешения вопроса и не дошел. Я даже не могу предположить, что до переезда на свою квартиру Вы временно пребывали в Grand Hotel, ибо я знаю, что Вы с давних пор всегда останавливаетесь в Hotel Metropole.

26 октября.

Сейчас получил телеграмму от Коли, из которой понял, что всё недоразумение произошло лишь оттого, что мне не было известно, что Вы в сей приезд жили и до сих пор живете в Grand Hotel.

Имею только время написать эти несколько слов.

Дай бог Вам, дорогой друг, поскорее как можно лучше устроиться в новом помещении.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

85. Чайковский - Мекк

Каменка,

1882 г. октября 30 - ноября 3, Каменка.

30 октября.

Дорогой, милый друг! Из телеграммы Коли я знаю, что Вы в Вене. Радуюсь, что Вы, наконец, дома, и забочусь только о том, чтобы погода благоприятствовала Вам. Очень боюсь, что венская зима Вам не понравится. У нас всё время стоит чудесная, теплая погода, так что я свои прогулки совершаю в одном сюртуке. Мне всё еще не хочется уезжать из Каменки, и я думаю, что, по крайней мере, еще недели две останусь здесь. Ах, если бы можно было мне прямо отсюда отправиться в Италию, как бы это хорошо было. Увы, по разным причинам мне нельзя миновать Москвы и Петербурга. Хотя там и живут столь близкие мне люди, как братья Анатолий и Модест, но, во-первых, я, как водится, очень мало буду жить в их обществе, а во-вторых, оба они, судя по письмам, очень невеселы. У Модеста есть серьезные причины быть в тревоге и недовольстве. Отношения его к матери его воспитанника обострились до того, что произошел окончательный разрыв, и даже в скором времени, кажется, процесс начнется. Положение Модеста очень щекотливо. С одной стороны, в интересах своего воспитанника, он должен всячески препятствовать его матери вмешиваться в дела его, ибо не подлежит сомнению, что эта женщина очень дурная, детей не любящая и преследующая личные цели. С другой стороны, невозможно восстановлять сына против матери, тем более, что сын этот, под влиянием самого же Модеста, питает к матери подобающую любовь и уважение. Но, во всяком случае, бедному Модесту, прикованному к Петербургу необходимостью [иметь] учителей для своего Коли, который теперь с величайшим успехом начал учиться серьезно у лучших петербургских учителей, очень тяжело особенно оттого, что жизнь в Италии приучила его к свободе, которой он совершенно теперь лишен и не имеет вовсе времени для своих литературных работ. Что касается Анатолия, то этот странный человек, в сущности, должен бы был считать себя совершенно счастливым, но он имеет талант выдумать себе причины для горевания, когда никакого горя нет. Теперь он считает себя несчастным, потому что жена его беременна и ощущает свойственные этому положению некоторые болезненные проявления. Всю жизнь он только и мечтал о том, как бы сделаться отцом, и теперь, когда это счастье близко к осуществлению, он приходит в отчаяние и пишет мне письма, нередко очень огорчающие и беспокоящие меня.

Модест очень часто видится с Колей, которого он душевно полюбил. Да нельзя и не любить этого чудесного юношу. Какие чудные письма он пишет Наталье Андреевне Плесской! Сколько в них теплоты, сердечности, прямоты, искренности! Какая правдивость, какая простота и безыскусственность!

Мое трио игралось в Москве, и Танеев (мнением которого я очень дорожу), исполнявший его в первом квартетном вечере, пишет мне о достоинствах его восторженный отзыв. Меня это ужасно обрадовало. Он говорит, что вообще все музыканты московские очень хвалят это трио.

2 ноября.

Письмо Ваше, дорогая моя, произвело на меня невеселое впечатление. Меня очень, очень беспокоит больная рука Ваша, и к тому же, признаться, немножко мне досадно, что Вы не посоветовались с амстердамским массёром, что Вы избрали местом жительства Вену, где Вам недостаточно тепло, одним словом, что Вы слишком мало печетесь о своем здоровье. Я приписываю ухудшение состояния руки Вашей холоду. Надеюсь, что когда пройдет зима, Вам будет лучше; но когда еще настанет весна и лето, а до тех пор больно думать, что Вы будете страдать. Не посоветуетесь ли Вы в Вене с какой-нибудь медицинскою знаменитостью? Прошу Вас, убедительно прошу писать мне как можно меньше, по десять строчек в месяц, - я и тем буду доволен совершенно.

Я передал сестре Ваше желание насчет переписки Коли с Анной. Надеюсь, что оно будет исполнено. Здесь уже мечтают о предстоящем сюда приезде Коли в декабре.

3 ноября.

Сегодня у нас настоящий мороз. В доме все погружены в беспокойство и грусть, ибо сестра нездорова. У нее возобновились боли в боку, и от страха, что придется опять выносить такие страдания, какие недавно она испытала в Одессе; у, нее какая-то нервная лихорадка и жар. Вчера она еще была совершенно здорова, между прочим, написала к Коле письмо, в котором и Анна должна была приписать несколько строчек, а сегодня уж с утра нездорова. Как это убийственно грустно!

Моя работа понемногу, подвигается вперед. Через несколько дней надеюсь окончить партитуру первого действия оперы, что составит третью часть всего дела. Я думаю, дорогая моя, что если бог продлит мою жизнь, то опер больше писать я не буду ни в каком случае. Я не скажу, подобно Вам и многим другим, что опера есть низший род музыкального искусства, и нахожу, что, напротив, соединяя в себе столь много различных элементов, служащих одной цели, опера едва ли всё-таки не самая богатая музыкальная форма. Но чувствую, что я лично всё-таки более склонен к симфоническому роду. По крайней мере, несомненно то, что я чувствую себя свободнее, самостоятельнее, когда не подчиняюсь требованиям и условиям сценичности.

Направник пишет мне, что в Праге возобновляют “Орлеанскую Деву”, которую уже давали в прошлом сезоне, и советует мне съездить послушать ее. Мне очень бы этого хотелось, но так как за границу я поеду не отсюда, а из Петербурга, то едва ли будет удобно заезжать в Прагу.

Друг мой! Кончаю ж письмо, прося Вас убедительнейше беречь Вашу руку и не писать мне вовсе до тех пор, пока не почувствуете облегчения.

Молю бога, чтобы Вы были здоровы и покойны.

Безгранично преданный и любящий

П. Чайковский.

86. Мекк - Чайковскому

Вена,

7 ноября 1882 г.

Дорогой, несравненный друг! Целую неделю я раньше встаю, чтобы писать Вам, и до сей минуты никак не могла дойти до этого', Вы не можете себе представить, сколько препятствий мне надо побороть, чтобы получить возможность исполнить свое личное желание, собственное побуждение. Вся моя жизнь есть постоянное отречение, убиение своей личности, да, впрочем, ведь это доля всех семейных людей, а у кого еще так много всяких дел, то и тем более.