Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Я всё еще в Москве. Кончил наконец свою работу и завтра вечером уезжаю, усталый до последней степени, иногда почти до безумия. Из Каменки имел подробные сведения, так как на днях племянница Таня проездом в Петербург была здесь. Сестра была опять очень тяжко больна и опять без пользы: камней не вышло. Остальные все здоровы. Ждут с нетерпением приезда Коли в январе.

13 декабря.

Здесь стоят такие лютые морозы, каких я давно не запомню. Я настолько отвык от них, что очень страдаю от холода и с немалым нетерпением жду итальянской зимы.

Присутствовал здесь на трех симфонических концертах и настолько теперь познакомился с Эрдмансдерфером, что могу верно оценить его. Это дирижер очень ловкий, очень опытный и умелый, но не могу не сознавать, что москвичи преувеличивают его достоинства. На него теперь мода, которая вряд ли долго продержится. Недостатки его следующие: 1) он слишком заботится о внешних эффектах и немножко потакает вкусам публики к преувеличению нюансов. Так, например, он рр доводит до того, что ни гармонии, ни мелодии подчас вовсе не слышно, а лишь едва достигает до слуха какая-то тень звука. Это ужасно эффектно, но едва ли художественно, 2) он чересчур немец; программы его слишком немецкие, и, например, французскую музыку он вовсе не исполняет, а к русской (за исключением меня) относится небрежно. Так, например, вчера увертюра Танеева была сыграна очень грубо, а плохая вещь Вагнера - превосходно. Первую он едва проиграл на репетиции, второю занялся с любовью.

Сегодня вечером еду и из Петербурга буду писать Вам.

Дай Вам бог здоровья и всяких благ.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

95. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

25 декабря [1882 г.]

Я думаю, что Вы весьма удивитесь, несравненный, дорогой сердцу моему друг мой, узнав из настоящего письма моего, что я всё еще в Петербурге. Неудачен был настоящий приезд мой в эту мрачную, холодную столицу. С самого первого дня приезда я начал чувствовать себя нехорошо, но кое-как бодрился и вел жизнь здорового человека; только всё приходилось откладывать день отъезда. Но в день, когда я проводил сыновей Ваших в Москву, пришлось разболеться более серьезно, и вот уже почти неделю я не выхожу из дому. Я думаю, что никакой доктор в мире не слыхал о странной болезни, которою я и до сих пор страдаю. У меня сделался сильнейший насморк, сопряженный с головною болью. Сначала я вовсе утратил обоняние, а потом оно возвратилось, но какое-то извращенное, сделавшее все запахи для меня столь невообразимо отвратительными, что с утра до вечера меня тошнило, и, наконец, желудок вовсе отказался принимать пищу. При этом была легкая лихорадка и жар. Несколько дней я ничего не мог есть и очень ослабел и похудел. Теперь мне лучше, но всё же я не могу выехать, сижу дома (у брата Модеста) и только изредка в карете ненадолго выезжаю. Я полагаю, что эта (впрочем, нисколько не ужасная) болезнь есть сочетание простуды с расстройством нервной системы от неправильной и суетливо-бестолковой жизни, которую организм мой решительно не переносит. Хотел выехать завтра, но обоняние всё еще не сделалось нормальным, и есть внутренний жар. Боюсь снова простудиться и потому откладываю свой отъезд до вторника, 28 числа. Досадно, что, как нарочно, морозы стоят очень сильные, и вследствие того я не могу пользоваться чистым воздухом и двигаться, согласно усвоенным мною гигиеническим правилам. Так как я живу у Модеста, то мне здесь очень хорошо, и состояние духа моего весьма изрядное, но меня тяготит невольное бездействие и мучит мысль, что столько времени прошло даром. Вот уже полтора месяца, как я выехал из Каменки, и во всё это время не сделал ровно ничего!

Брат Модест, который так много перенес потрясений и нравственных мук, мечтает хоть ненадолго съездить за границу. Я очень советую ему привести этот план в исполнение, и, по всей вероятности, поездка эта осуществится, так что Коля, возвратившись в Петербург, уже не найдет его здесь. Коля Вам, вероятно, расскажет, дорогая моя, подробности о всех материальных и моральных невзгодах, посетивших Модеста в недавнее время. Когда я слушал рассказ его об сцене с г-жой Брюлловой и ее мужем, то недоумевал, как бедный Модест мог выдержать всю эту трагическую историю. За столько лет неусыпных трудов и забот, за всю любовь, которую он выказал к своему воспитаннику, за всё бескорыстное самоотвержение свое заслужить лишь обиды и невыразимые оскорбления, - это что-то до такой степени жестоко несправедливое, что я, слушая его повествование, немел от ужаса. А тут еще операция, невозможность оставаться дома по причине аукционной продажи вещей Конради, превратившей его бывшую квартиру в магазин, - всё это разом свалилось на голову бедного Модеста, и, поистине, Коля был его ангелом-хранителем и утешителем. Он проявил по отношению к Модесту столько ангельской доброты, оказал ему так много нравственной поддержки и самых нежных попечений, что я до слез умиляюсь, думая об этом. Отныне Коля сделался для меня не только милым, симпатичным юношей, близким мне, потому что он - Ваш сын и будущий супруг племянницы, но он для меня предмет удивления и самой нежной родственной любви. Редко случалось сталкиваться с обладателем такого золотого сердца, каким его снабдила природа и Ваше воспитание.

Я познакомился с Максом и Мишей; очень симпатичные и милые эти мальчики!

Всё это время я решительно не мог писать писем и на время лишился письменного общения с Каменкой. Имею о них известия только через Таню, находящуюся здесь. Сестра опять была очень больна и так страдала от болей печени, что был день, когда она впала в полную прострацию, так что пульс почти не бился и опасались даже за жизнь ее. Потом боли прошли, но камней не вышло, и значит, ей предстоят новые страдания. Племянница Таня, к всеобщему нашему удивлению, совершенно здорова и весела. Живет она у тетки Бутаковой и, кажется, намерена здесь еще долго остаться. Я радуюсь, что она и сестра разлучены друг о другом: им обеим всегда бывает лучше, когда они не вместе.

В первые дни моего пребывания здесь я раза два был в театрах и, между прочим, видел прелестную оперу “Кармен”, очень хорошо исполненную в Мариинском театре. Опера моя “Орлеанская Дева” репетируется и должна быть возобновлена на днях, но главная исполнительница, Каменская, нездорова, и уже несколько раз оперу ставили на репертуар и потом снова откладывали.

План у меня такой. Во вторник 28 числа я поеду через Берлин в Париж и там буду дожидаться Модеста, который около 10 января, вероятно, тоже выедет, и мы вместе направимся в Италию. Ларош, находящийся здесь, рекомендовал мне хорошую, недорогую гостиницу, в коей я и поселюсь в Париже, и прошу Вас, дорогая моя, адресовать туда, в случае если будете писать. Адрес: Rue Richepance, pres la Madeleine, Hotel Richepance.

Приношу Вам поздравления мои с Новым годом и желаю Вам, дорогая моя, всевозможных благ. Всем Вашим передайте мои горячие приветствия.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Быть может, Коля приедет в Каменку раньше, нежели я успею дать туда подробные о себе известия. В таком случае, прошу его сообщить им обо мне всё, что он знает.

96. Чайковский - Мекк

Берлин,

31 декабря [1882 г.]

Дорогой, милый, лучший друг мой!

Хотя буду сегодня телеграфировать Вам, но и письменно хочу пожелать Вам на Новый год всяческого счастия, здоровья и полного успеха во всех делах Ваших. Попрошу Вас и всем Вашим близким передать мои поздравления. Вот уже второй день, что я в Берлине. Переезд сюда совершил вполне благополучно, остановился здесь, чтобы один день отдохнуть, но вчерашнее представление в опере (давали “Тристан и Изольду” Вагнера, которую я никогда не видал) заставило меня остаться еще лишний день. Опера эта нисколько мне не понравилась, но я всё-таки рад, что видел ее, ибо представление это способствовало мне уяснить себе еще более взгляд на Вагнера, об котором я уже давно имею определенное мнение, но, не слышав всех его опер на сцене, боялся, что мнение это не вполне основательно. В кратких словах мнение это такое. Вагнер, несмотря на свой громадный творческий дар, на свой ум, стихотворческий талант, образование, принес искусству вообще и опере в особенности лишь отрицательные заслуги. Он научил нас, что прежние рутинные формы оперной музыки не имеют ни эстетических, ни логических raisons d'etre. Но если нельзя писать оперы, как прежде, то следует ли их писать, как Вагнер? Отвечаю решительно: нет. Заставлять нас четыре часа сряду, слушать бесконечную симфонию, богатую роскошными оркестровыми красотами, но бедную ясно и просто изложенными мыслями; заставлять певцов четыре часа сряду петь не самостоятельные мелодии, а прилаженные к симфонии нотки, причем нередко нотки эти, хотя и высокие, совершенно заглушаются громами оркестра, - это уж, конечно, не тот идеал, к которому современным авторам следует стремиться. Вагнер перенес центр тяжести со сцены в оркестр, а так как это очевидная нелепость, то его знаменитая оперная реформа, если не считать вышеупомянутого отрицательного результата, равняется нулю. Что касается драматического интереса его опер, то я признаю всех их очень ничтожными и подчас ребячески-наивными, но нигде еще я не испытал такой скуки, как в “Тристан и Изольде”. Это самая томительная и пустейшая канитель, без движения, без жизни, положительно не способная заинтересовать зрителя и вызвать сердечное участие к действующим лицам. По всему видно было, что и публика (хотя и немецкая) очень скучала, но после каждого действия раздавались громы рукоплесканий. Чем объяснить это, - недоумеваю. Вероятно, патриотическим сочувствием к художнику, который, в самом деле, всю жизнь свою посвятил поэтизированию германизма.