Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Я распростился с Модестом не надолго. Он предполагает выехать в начале месяца, и перспектива близкого свидания с Модестом несказанно радует меня. Но оставил я его грустным и как бы колеблющимся. С одной стороны, он чувствует неотложную потребность отдохнуть и освежиться, с другой, ему тяжко впервые надолго разлучиться с его воспитанником, которого он любит больше всего на свете. Однако ж я взял с брата слово приехать ко мне в Париж во что бы то ни стало, ибо я вижу; ясно, что для здоровья его отдохновение совершенно необходимо.

К тому времени, когда это письмо придет к Вам, Коля уже будет собираться в Каменку. Желаю ему счастливого переезда и прошу его передать каменским жителям от меня приветствия.

Будьте здоровы, дорогой друг мой, это главное. Буду невыразимо рад получить от Вас известия в Париже (Rue Riсhepаnсе, Hotel Riсheраnсе, pres la Madeleine).

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Прошу скрыть от Влад[ислава] Альб[ертовича] мое мнение о Вагнере. Боюсь, что он возненавидит меня.

1883

97. Мекк - Чайковскому

Вена,

2 января 1883 г.

Первый, кому я пишу в этом году, это Вы, мой дорогой, несравненный друг, и я считаю для себя это самым лучшим предзнаменованием. Благодарю Вас, дорогой мой, за Ваше милое внимание, за поздравление (телеграммою и письмом) и Ваши добрые пожелания. Примите также мое поздравление и самое горячее желание Вам здоровья, спокойствия и исполнения самых задушевных желаний Ваших. А знаете, милый друг мой, мне кажется, что у Вас нет никаких желаний: самый живой интерес Ваш в жизни - это музыка, и в ней Вам не остается ничего желать, а всё другое для Вас есть второстепенное. Не так ли?

Как я рада, что Вы поправились и вырвались из этого гадкого Петербурга. Очень бы я желала также, чтобы Модест Ильич решился бросить свое неблагодарное самопожертвование. Ни в настоящем, ни в будущем ничего хорошего, отрадного он не найдет в нем, напротив, потратит лучшие годы жизни, силы, здоровье и ничего в обмен не получит.

А знаете, милый друг мой, что мы, быть может, съедемся в Риме. Мне приходится уходить из Вены из-за моего здоровья; кашель не оставляет меня, к нему - я еще простужаюсь, должна сидеть в комнате без воздуха, нервы расстраиваются до крайности. А так как теперь образование Сашонка не обязывает меня сидеть здесь, потому что я всё-таки решила, что он вернется в Петербург, в свое Училище, то я и собираюсь уехать в Италию после отъезда мальчиков-обратно. Насчет Сашонка я потому пришла к такому решению, что второй знаменитый венский доктор (первым я звала Бамбергера) Nothnagel сказал так же, как и первый, что у Сашонка сердце совершенно здорово, ревматизм самый ничтожный и что он вообще совсем здоров, а это ведь и было рычагом, который двигал всем моим путешествием и обязывал меня выбрать место, которое и для здоровья и для образования Саши было бы удовлетворительно. Теперь же, так как здоровье его позволяет на будущий год опять поступить в Училище, то нет надобности держаться за здешний университет, тем более, что он занимался здесь очень неохотно, - он все только и мечтал, как бы вернуться в Училище.

Коля говорил мне, дорогой мой, что Вы как-то выразили намерение весну провести около Москвы. Это меня очень обрадовало и дало мне мысль просить Вас осчастливить мое Плещееве Вашим пребыванием, так как мы раньше мая никак не попадем туда, а он мне говорил, что Вы как будто март и апрель предполагали прожить около Москвы. У меня, право, очень мило в Плещееве, и я, конечно, старалась бы доставить Вам полное спокойствие. Неловкости в этом не могло бы быть никакой, так как теперь многие знают, что Вы знакомы с моими сыновьями, следовательно, вполне натурально, что они, так много уважая Вас, просили осветить наше Плещееве Вашим присутствием. Для всех, кто Вам может быть нужен из Москвы, очень легко приезжать к Вам: всего ведь час езды. А если бы Вы еще пригласили с собою и Модеста Ильича, вот чудесно было бы, тогда бы Вы не скучали, дорогой мой. Пожалуйста, сделайте так, - как я буду рада! А насчет Модеста Ильича я хочу попенять Вам, милый друг мой. Вы пишете, что он имел материальные затруднения; отчего же он не захотел сказать Коле два слова, чтобы он доставил ему то, что надо? Ведь Коля был бы счастлив услужить ему чем только может, а он так недружески поступил относительно его; мне это очень, очень печально. Коля хотя очень молод, но ведь он умеет различать людей, и обожание его к Вам и к Модесту Ильичу беззаветно.

Я счастлива теперь, что мои дети здесь, но расстаться с ними мне будет очень тяжело, потому что теперь очень надолго и я должна опять уехать от них так далеко. Вчера, т. е. в день Нового года, у нас был домашний маскарад, танцы, гаданья и проч. и проч. шалости. Уезжают мои мальчики седьмого, все трое вместе до Варшавы, оттуда Коля повернет в Киев и Каменку, а Макс и Миша с Иван[ом] Иван[овичем], который выедет к ним навстречу в Варшаву, отправятся в Петербург. Коля замышляет прогостить в Каменке (если его не выгонят) до 23 января, а тогда, вероятно, вместе с Львом Васильевичем - в Петербург.

У нас было очень холодно в продолжение недели, мороз доходил до восьми градусов, но со вчерашнего дня температура опять выше нуля. Простите дорогой мой, что так безобразно пишу: этому причиною моя больная рука. До свидания, мой бесценный, добрый, хороший друг. Будьте здоровы и веселы. Всею душою безгранично Вас любящая

Надежда ф.-Мекк.

98. Чайковский - Мекк

Париж,

1883 г. января 3 - 5. Париж.

3/15 января 1883 г.

Дорогой, милый друг! Вчера вечером я приехал в Париж. Последний день, проведенный в Берлине, был для меня очень тяжек. Тоска одиночества напала на меня, и никогда так сильно, как в этот день, я не чувствовал, как мне недостает моего Алеши. Еще томительнее была дорога, так как пришлось (по собственной вине) попасть не на тот поезд, где мог бы найти отдельное купе. Промучился целые сутки в сидячем положении и в тесноте. Зато погода чем больше на юг, тем пленительнее делалась, а переехавши границу, попал в совершенную весну. Вечером, уже в Париже, гулял в одном сюртуке по бульвару, но это оказалось не надолго. Сегодня тоже тепло, но с утра идет нескончаемый мелкий дождик. Отель Richepance, рекомендованный мне Ларошем, оказался довольно милым, недорогим отелем, но, к сожалению, имеющим комнаты с окнами, исключительно выходящими на улицу, и притом весьма шумную, так как это в двух шагах [от] Madeleine. Притом в комнатах так темно, что даже у, окна я едва мог прочитать утреннюю газету. Меня ожидало здесь письмо брата Анатолия, в котором было вложено письмо Льва Васильевича от 13 декабря. В письме этом он описывает болезнь сестры. Оказывается, что на этот раз она так страдала, как никогда еще, и была одна ночь, когда начали отчаиваться в ее жизни. Никто не спал; все молились и плакали. Бедная, бедная, и конца этому не предвидится! Страдания были опять тщетны: камней не вышло. Завтра мне предстоит большое музыкальное наслаждение: в Opera Comique пойдет “Свадьба Фигаро” Моцарта, с превосходной старушкой Miolan-Carvalho в роли графини. Я заранее предвкушаю бездну удовольствия. Как много величавой красоты в этой бесхитростной музыке и как мало, наоборот, действительной художественности в сложной партитуре “Тристана и Изольды”!

5/17 января.

Получил Ваше письмо, дорогая моя, и много благодарю за него. Несказанно радуюсь известию, что Вы собираетесь в Италию. Мне приятно думать, что Вы погреетесь теплым итальянским солнышком, и, вместе, необыкновенно отрадно узнать, что Саша снова попадет в Училище. Признаюсь, я никак не мог помириться с мыслью, что он больше не правовед, а венский студиозус. Мне кажется, что, несмотря на бодрую энергию, с которой он принялся не только слушать, но даже и записывать немецкие лекции, ему было нелегко приучиться к чуждому языку и к новым учебным приемам.