Отыщите меня - Григорий Мещеряков

— Только не отходи! Ну что тебе стоит?

— Ничего не стоит.

— Ну и дурень!.. Скажи чего-нибудь на ухо!

— Не умею.

Была бы она нормальной, а не такой фантазеркой, Павел, может, чаще бы встречался с ней и больше бы гулял во дворе. Правда, там злые языки порой дразнили, но оговоров Павел не боялся. Боли от слов не бывает.

Алка училась на класс старше и в другой школе. После уроков почти каждый день приходила к Павлу, пока няня Нюся отлучалась по делам. Иногда она изображала из себя учительницу, помогала Павлу учить уроки, писать диктанты. Ему это занятие нравилось больше всех других ее затей.

С приходом лета в начале каникул Алка уехала в Курган, оттуда к теткам в Куртамыш и Зверинку. Там, вдали от железных дорог, было легче и сытнее жить в голодное военное время. Мать охотно ее отпустила. В пыльном Юргамыльске Павел остался один. Потом зарядили дожди. На улицах грязь и слякоть, ноги промокают, телеги вязнут, лошади из сил выбиваются. Одним поездам все нипочем, катятся по рельсам железным в разные стороны, в Челябинск или Курган. Юргамыльск почти на полпути от этих городов.

С отъездом Алки никто больше не приходил к нему в гости. В промозглую погоду Павлу и самому никуда неохота идти. Окна запотели и стали матовыми, почти непроглядными. С уличной стороны по стеклам стекают струйки воды. Они искажают дома, что напротив через дорогу, линии изгибаются и ломаются, постройки выглядят заостренными и похожими на когда-то виденные в раннем детстве.

2

Остроконечные серые дома в пасмурную погоду становятся черными. К ним подходить неприятно. Стеньг кажутся холодными, заплаканными, злыми. Темные и таинственные узкие окна смотрят слепыми стеклами, как черные очки у нищего на носу. За ними будто нет никакой жизни или, наоборот, затаилось зло и готово выскочить наружу. Высокие стены узкой улицы зажали булыжные мостовые.

Всюду серые камни подогнаны один к другому вплотную. Текут ручьи у обочин, и вода проваливается в сточные ямы, наливая бездонный живот подземелья. Бьют капли по черепичным крышам, разлетаясь в брызги. Прохожие торопятся и порой чуть не сталкиваются друг с другом.

Мама крепко держит Павла за руку, прикрывая его зонтом, похожим на кусочек черного неба над головой. По широкому натянутому зонту, как по барабану, не переставая стучит дождь. Неожиданно тучи порвались, и сразу перестал дождь, лишь последние тяжелые капли звонко ударялись о зонтик. Выглянуло солнышко и побежало окрашивать в желтый цвет серые дома и улицы. За поворотом показался многорядный строй мальчиков и девочек. Они будто вышли или выросли прямо из мостовой. На всех одинаковая бледно-зеленая форма. Желтые ботинки стучат по булыжникам под барабанный бой. Гетры натянуты до колен, рукава рубашек аккуратно закатаны. Впереди строя вышагивает коричневый солдат, вытягивая носки сапог, как на военном параде. В стороне идет черный полицейский. Все прохожие останавливаются и уступают дорогу, прижимаются к домам и молча смотрят. Кто-то испуганно поднял руку в приветствии и вытянул ладонь, но строй не обратил на него никакого внимания. Мальчики и девочки смотрели стеклянными глазами только вперед и видели только затылки друг друга. У них у всех голубые глаза, очень светлые волосы и гладкие одинаковые прически. Выглядели они не настоящими, игрушечными, сделанными по одному покрою и образцу.

Мама осторожно увела Павла в полутемный двор, за ним были узкие проходы и очень низкие ворота, маме приходилось даже наклонять голову. По дворовым и каменным лабиринтам вышли к какому-то подвалу с железной дверью. Потом в кромешной темноте спускались по вертлявым и сырым ступенькам длинной лестницы. От страха Павлу хотелось закричать или заплакать, но мама успокаивала его и еще крепче держала руку. Она шла в подвале очень уверенно, как будто была здесь не в первый раз. В далекой каморке при тусклом свете сидел у столика папа и обрадовался приходу мамы с Павлом. Он здесь скрывался, чтобы его не забрали в тюрьму. Домой несколько раз приходили коричневые немцы и черные полицейские. Они вежливо расспрашивали маму о папе. Потом щелкали каблуками и уходили недовольные.

Папа очень изменился и мало походил на самого себя. Только голос остался папин и взгляд. Лицо его заросло усами и бородой. Он напоминал старика из соседней аптеки. Там раньше можно было купить кислые таблетки и есть их как лакомство. Аптекаря уже не было, его арестовали, посадили в машину и увезли, а на дверях аптеки повесили замок. Здесь, в подвале, были еще какие-то люди, но где-то в другом коридоре. Их не было видно, только слышались их шаги. Папа скоро распрощался и снова остался один в каморке. Мама еще несколько раз водила Павла в этот подвал. Ходили они тайком от всех, даже от соседей.

Днем Павел любил играть один в небольшом укромном садике у собора Святого Варфоломея. Там сидели с утра до вечера и отдыхали старики. На набережную мама не водила, с реки дул холодный ветер, и можно быстро простудиться. Длинный мост через Дунай был хорошо виден издалека, но ходить к нему опасно, потому что спрятаться негде, а по мосту очень часто ездили машины и мотоциклы, стояли на охране грозные солдаты. Из садика через кусты просматривались улицы и перекресток. Павлу казалось, что в Братиславу приехал большой кукольный театр и стал разыгрывать взрослый спектакль, который не имеет ни начала, ни конца, и нет у него антрактов. Представление не прекращается ни днем ни ночью, и не куклы, а живые люди были артистами. Они исполняли свои роли без запинки. Жители города были молчаливыми зрителями, смотрели на происходящее без аплодисментов, мало кто хотел быть вовлеченным в этот спектакль. Покинуть его тоже никто не мог, не было ни зала, ни дверей, ни выходов, занавеса и кулис тоже нет. Все время стояли одни и те же декорации с флагами и свастикой. Ноги мертвого паука залезли повсюду: на дома, на стены, на людей. В кукольном театре раньше было очень весело. Но Гурвинек давно уже не появляется над ширмой, будто его тоже арестовали и спрятали в тюрьму. Однажды тащили по мостовой к машине за полы длинного пальто черноволосого священника. Он был бледный, с испуганными глазами навыкате. Сначала он что-то кричал и кого-то умолял по-немецки, но потом умолк и прикрыл голову руками. Никто из зрителей не мог подойти к нему, все боялись полицейских и гестаповцев.

— Павел! — строго окликнула мама и чуть ли не силой втолкнула в подъезд какого-то дома.

Очень жалко было человека, но даже самым сочувственным взглядом ему сейчас не помочь. Люди из города уезжали незаметно и неизвестно куда, без шума и проводов. Чаще всего по вечерам или ночью увозили своих детей. На стенах многих дверей и коттеджей повял вьющийся на гнилых нитках хмель, квартиры оставались заброшенными.

Мама работала на обувной фабрике. Она оставляла на обед Павлу бутерброды и бульон. Опять по вечерам приходили за папой и делали обыск. После их ухода в комнатах был беспорядок. Мама долго прибиралась, Павел помогал, подносил и подавал вещи. Потом неожиданно мужчины в длинных плащах и шляпах перестали приходить, будто оставили дом в покое, но мама ждала их снова и волновалась. Больше недели не водила она Павла к папе в подвал. Однажды мама совсем не вернулась с работы домой. И в тот же вечер сосед дядя Иржи спрятал Павла у себя в квартире, посадил за книжный шкаф, чтобы никто не видел и не нашел. Большой, высокий, до самого потолка, шкаф находился прямо в стене. Между ровными рядами книг на полках и стеною было пространство, туда можно попасть только через, невысокую и узкую дверь сбоку, которую закрывало старинное зеркало в человеческий рост. Павлу там не было ни душно, ни страшно, чуть слышно работал где-то у балкона кондиционер и поступал свежий воздух. Через щели и книги пробивался слабый свет.

Дядя Иржи на вид был всегда строгий и молчаливый, на детей он редко обращал внимание, поэтому раньше Павел только низко кланялся ему и ни о чем его не спрашивал. Каждое утро, с большим новым портфелем, в белом воротничке и в черном костюме, дядя Иржи уходил на службу в ратушу. Он никогда не ходил в гости к соседям. Мама с папой с ним тоже только здоровались на лестничной площадке, когда он вечером возвращался с работы. В подъезде говорили, что дядя Иржи очень важный городской чиновник и по пустякам к нему обращаться нельзя, нужно идти только в ратушу, где у него отдельный большой кабинет, и там он может принять посетителей. Жил дядя Иржи один в большой квартире. С приходом немцев его жена с двумя маленькими сыновьями уехала лечиться в Марианские лазни.

Павел просидел в книжном шкафу весь день. Выходил только на кухню поесть да часто бегал в уборную. Широкая полка за книгами была покрыта ковриком, на ней можно было свободно сидеть, лежать и спать. Дядя Иржи не пошел в этот день на службу и изредка больным голосом отвечал на телефонные звонки. Он ничего Павлу не объяснял, только сказал, что так надо, и потребовал благоразумия и подчинения. У дяди Иржи своя тревога и тайна. По тени было видно, как он ходит в большой библиотеке, волнуется и словно кого-то ждет. Часто останавливался, прислушивался к каждому шороху, вздрагивал и досадовал, когда Павел выходил из шкафа по своим нуждам. Ночью пришел папа, и Павла выпустили из укрытия. Узнать папу было почти невозможно. Он помолодел на целую половину своей жизни. В шикарном клетчатом костюме, в рыжих кожаных до колен гамашах и с тростью, он выглядел франтом из театра или коммерческой фирмы. Бороду сбрил, оставил только противные квадратные усики под носом. Кожа на лице его лоснилась, как будто покрыта гримом или хорошо смазана кремом. Они с дядей Иржи очень торопились. Павла нарядили в парадный костюмчик, принесенный папой, и причесали на проборчик. Папа скупо попрощался с дядей Иржи и, не заходя в свою, квартиру, вывел Павла из подъезда.