Солдат великой войны - Марк Хелприн

— Ты ограбил могилу?

— Все знают, что муж моей сестры — портной в Гамбурге. Много лет назад, когда ректор Тронхеймского университета приезжал в город, он отдал мантию моему брату, чтобы тот расставил ее. Ему предстояло произнести речь, а он располнел. Наверно, слишком налегал на норвежские оладьи, которые называются jopkeys. И неожиданно умер, а его жена сказала моему зятю, что мантию он может оставить себе. Зная о моих честолюбивых мечтах, зять прислал ее мне.

— И как вы собираетесь ее использовать?

— Разве непонятно? Ректор университета Тронхейма, проездом в Болонье, решил выступить с важной лекцией.

— Но вы же не знаете норвежского языка!

— Никто не знает норвежского. К тому же я говорю на чистейшем итальянском, так что никаких проблем нет.

— А если на лекцию придет норвежец?

— Ему я скажу, что я — венгр, который едет в Норвегию, чтобы занять пост ректора, и если он хочет со мной поговорить, пусть выбирает любой из трех языков: венгерский, латынь и итальянский. Как думаешь, какой он выберет? Ха!

— Надеюсь, вы придумали имя, которое может быть похоже и на норвежское, и на венгерское. Если такое вообще возможно.

— Орфлас Торвос, — без запинки отбарабанил Орфео.

Взгляд Алессандро лихорадочно заметался: он искал выход из тупика, в который его загнал Орфео.

— Все, что от вас требуется, — продолжал тот, — так это выяснить, когда пустует лучшая лекционная аудитория, и помочь мне расклеить афиши.

— Какие афиши?

Офрео опять запустил руку в волосатую бочку.

— Эти. — Он достал пачку прекрасно отпечатанных афиш, извещающих о его лекции: «Астрономия, теология и благословенный сок, который объединяет вселенную». Пустые места, оставленные для места, даты и времени, ожидали, когда он заполнит их своим изумительным почерком. К своей последней попытке Орфео подготовился основательно.

В один из последних январских дней, когда газовые канделябры освещали похожий на пещеру зал театра «Барбадосса», а прилетевший из Швейцарии холодный ветер морозил итальянцев в их постелях, Орфео сделал решительный шаг. Как часто случается в судьбоносные моменты, человек, который ставит на карту все — в данном случае Орфлас Торвос, — выглядел спокойным и собранным.

* * *

Этот удивительный фальсификатор в великолепной мантии и пурпурном головном уборе вышагивал взад-вперед по высокой сцене. Ему хотелось, чтобы на его лице читались скука, раздражение и самодовольство, свойственные лекторам-академикам, достаточно самоуверенным и жестоким, чтобы стараться унизить сразу несколько сотен человек.

Несколько секунд Орфео смотрел на свои карманные часы. Потом закрыл их, подождал, и когда последний из тысячи или около того слушателей, которые пришли на лекцию, уселся в дальнем ряду старинного зала с газовым освещением, откашлялся и поднялся на трибуну.

Орфео оглядел огромную пещеру театра «Барбаросса» и чуть не подался назад от страха и вдруг подступившей тоски. Вид тысячи человек, уставившихся на него, как дети, которые хотят, чтобы их взяли на руки, его напугал. Тоску навеяли воспоминания о родителях: они всю жизнь провели перед зрителями в свете факелов или софитов. Умерли очень давно, и их оставили где-то у дороги в вырытых наспех могилах. Деревянные таблички, отмечающие место, где они упокоились, четырехлетний Орфео увидел из одного из цирковых фургонов, караван которых направлялся туда, где должно было пройти следующее представление.

Орфео не исполнилось и десяти, когда директор цирка, усевшись под яблоней, подозвал его и сказал:

— Орфео, придется тебе нас покинуть. Ты недостаточно уродлив и становишься уж слишком высоким.

— Где похоронены мои родители? — спросил он.

— Не помню. Кажется, где-то в Румынии.

— Где?

— Где-то у дороги.

— Это я знаю. Но где именно?

Директор цирка покачал головой.

— Достаточно далеко от Черного моря, иначе я бы вспомнил.

— Спасибо.

Следующие десять лет он провел с цыганами, торговцами живым товаром, которые использовали его как писца. Когда он уже мог жениться, они оставили его в Триесте, потому что не считали своим. Оттуда он добрался до Рима, где полвека проработал писцом: его взяли в первую же расположенную у вокзала адвокатскую контору, куда он обратился.

Теперь его освещали софиты и факелы, и это казалось справедливым, потому что все в этом мире движется по кругу, а круг означает, что ты должен вернуться в то самое место, где разбилось твое сердце. Орфео всегда верил, что зарабатывал право на возвращение каждой тщательно выписанной буквой, каждой страницей без клякс. И теперь выполнял возложенную на него миссию.

— Мне недостает моего дома в Тронхейме, — начал он удивительно сильным, сочным, вызывающим доверие басом. — Недостает арктических ветров, сдувающих сосульки в пещерах, недостает грохота, с которым они разбиваются о каменный пол, напоминая бомбу, взорвавшуюся в стеклянном городе.

Зрители замерли, ловя каждое слово. Они не знали, что его душа, покуда он зачаровывает их своим сочным басом, раскачивается под цирковую музыку.

— Вы ничего не знаете о соке, — продолжал он. — Вы ничего не знаете о благословенном соке, самом благодатном соке, заполняющим белую, как кость, долину луны.

Его слушатели сидели, чуть наклонившись вперед, их брови сходились у переносицы, они пытались вникнуть в суть того, что он говорит.

— Вы просто выскочки, бабуины. Вы похожи на обезьян на Гибралтарской скале.

Их сердца колотились, они чувствовали, как кровь пульсирует в висках, напрягались всем телом. Он же продолжал, все более расслабляясь, у них же так никогда не получалось.

— Всю свою жизнь я страдал от своего изъяна, в то время как вы сидели на уютных кухнях ваших родителей, набивая забальони[29] свои великолепные тела… Девушки, загорелые и зеленоглазые, с толстыми косами, падавшими на их сильные спины… юноши, идиоты с гранитными челюстями, вдвое выше меня, опьяненные своей красотой, играли в теннис, ели и наслаждались собственной наготой с этими прекрасными, идеально сложенными девушками. Даже до того, как возникло это желание, я знал, что оно будет корявым и узловатым, черным и жестким, деревом, которое никогда не принесет плодов, рыбой, которая никогда не поплывет, кошкой, которая никогда не мяукнет. Вся моя жизнь — горечь и сожаление, горечь и сожаление. И однако, — он на мгновение закрыл глаза, — я мог представить себе нежность и сладость любви.

Движением, достойным классического актера, он подпер голову правой рукой, и все в театре «Барбаросса» услышали его дыхание. Он посмотрел наверх и вновь заговорил — ровно и даже как-то монотонно.

— Замороженный благословенный сок, восхитительный благодатный сок разморозится, и мир охватит огонь. Если говорить о ступенях размораживания, то первая — остановка всего движения на самом глубинном уровне. Всеблагой Господь смотрит на белизну полюсов. На второй ступени медленно движущийся сок падает, как лава с внешнего уровня, и так далее и так далее, пока благословенный сок десятой ступени, физически неотличимый от того, что называется… — тут он умолк, словно от боли, — светильным газом… это истинный сок, самый благодатный сок, составляющий главную его часть. Можно прыгнуть на него, можно спрыгнуть с него. Это похоже на прыжки на птичьем перышке или на танец надутых животных на дне пересохшего ручья. Возьмите, к примеру, трон, который стоит в роще. Кислород из ослепительно-белой долины молчаливой луны переворачивает все с ног на голову. Ты закрываешь глаза. Слушаешь цикад в ночи. Твоя мать гладит тебя по голове, а фургон катится и катится. И неважно, что ростом она — всего полметра. Она любит тебя. Любовь матери и ребенка — этого достаточно даже для недомерков, чей рост всего полметра, потому что дети этого не знают. Они любят, и они любимы. Тогда в чем трагедия? Трагедия в следующем, но что вы об этом знаете, толпа невежественных сопляков? Еще до того, как родились ваши отцы, моя рука направляла потоки благословенного сока через белые океаны пергамента, которые — будь у моих хозяев воображение и смелость, — могли бы изменить мир, как будто моя рука держала сотни королей. Когда реки белого океана проходили через мою ручку, я записывал противоположный образ благодатного сока в формах, от которых замирало сердце. Мы располагали нужными печатями, или я мог их достать. Приказы, которые я писал, собранные вместе, обладали силой, способной двинуть горы. Моя воля пела правильную песню, но сок был черным, как кровь. Я начал изучать свойства противоположностей, чтобы, разобравшись в них, выделить благодатные и направить их по пергаменту. После многих лет я последовательно выделил десять ступеней божественного благословенного сока и смешивал их во всех мыслимых пропорциях. Я стоял на пороге открытия, которое позволило бы трансформировать ступени, чтобы вернуть сок в исходное состояние, вылить на пергамент и окрасить его черным, то есть превратить благодатный сок из черного в белый, а потом обратно в черный. Мои приказы какое-то время светились бы белым, и их сияние изменило бы мир. Но отец этого юноши, — прогремел он, хотя (за что Алессандро остался вечно ему благодарен) и не указав ни на кого конкретно, — в самую последнюю секунду струсил и отнял у меня мое господство над соком. Уничтожил систему, которую я тщательно выстраивал долгие годы, чтобы подчинить сок. Знаете, что он сделал? Я расскажу вам, что он сделал!