Солдат великой войны - Марк Хелприн

— Что произойдет, если ты упадешь? — прокричал Рафи.

— Не падай! — прокричал в ответ Алессандро, а в следующий миг без малейшего колебания оттолкнулся и взлетел в воздух. Приземлился на правую ногу и даже не оглянулся, зная, что Рафи последует за ним. Тут объяснения не годились: он мог лишь наглядно показать, как и что делать.

Когда он набрал скорость, перепрыгивать с одного вагона на другой стало гораздо легче. Его охватила радость, которую он запомнил до конца дней. Когда позади остались пять или десять вагонов, страх совершенно его покинул, и он бежал навстречу ветру и дыму. Горячая копоть обжигала шею. Алессандро слышал шаги Рафи за спиной.

Они пробежали сорок вагонов, перепрыгивая с одного на другой, раскидывая руки словно крылья, пытающиеся поймать воздушный поток. Чем дольше длился полет, тем счастливее они чувствовали себя, и вот уже они застучали каблуками по крыше служебного вагона.

Трое мужчин выскочили на открытую площадку в хвосте служебного вагона. Один с бутылкой вина, второй — с сэндвичем. Когда увидели на крыше двух парней с безумными лицами и в окровавленной одежде, принялись кричать и жестикулировать, а тот, что держал в руке бутылку, размахивал ею как револьвером.

— Этот поезд идет в Рим? — прокричал Алессандро, сложив ладони рупором. — Где вагон-ресторан? Можно привести с собой пуделя, если я вставлю пробку ему в зад?

Алессандро и Рафи расхохотались, железнодорожник швырнул в них бутылкой. Промахнулся, она разбилась, ударившись о крышу. Второй со всей силы швырнул сэндвич, но его разметал ветер, и ломоть ветчины шмякнулся у ног Рафи. И когда Рафи попытался объяснить жестами, что он еврей и не ест свинины (начал с показа, что он обрезан), Алессандро схватил его за плечо.

— Мост! — крикнул он.

Мост отделяло от воды расстояние в два раза больше высоты вагона, течение было быстрое. У железнодорожников отвисли челюсти, когда сначала Алессандро, а за ним и Рафи прыгнули с крыши, долго-долго летели по воздуху и как камни ушли под воду.

Их словно ударило током от погружения в холодную воду. Она остановила кровотечение и смыла с них кровь, пот и грязь. Когда они вынырнули на поверхность, ледяная вода заливала глаза, дыхание перехватило, но течение вынесло их к повороту, где они подплыли к песчаному пляжу и вылезли на берег.

Пустились бежать по полям, чтобы не умереть от холода, их переполняло ощущение, что для них нет ничего невозможного.

— Большинство людей такого не делают, — изрек Алессандро, — но именно это и спасает. Проверяешь, чего ты стоишь.

— Такое необходимо только для войны.

— Я практически уверен, что воевать нам не придется. Маловероятно, что начнется война в Европе, а если такое и случится, еще менее вероятно участие Италии в этой войне, но я хочу быть готовым ко всему. И эта проверка не только для войны: для всего.

* * *

Однажды вечером, вернувшись домой, Алессандро обнаружил письмо на великолепной бумаге, написанное уверенным и изящным почерком. Он снял мокрое от дождя пальто, зажег лампы и камин. Оно из тех писем, подумал он, после которых жизнь делает неожиданный поворот. Когда в комнате потеплело, он вскрыл конверт.

«Высокочтимейший господин, — начиналось письмо. — Моя жизнь человека в этом мире тигров катится к завершению. Семьдесят мучительных лет меня бросало из стороны в сторону в попытках заработать на жизнь, содержать семью и продолжать двигаться по избранному пути.

В молодости я верил, что благодаря терпению стану кем-то вроде короля. Не сомневался, что буду почивать в спальне метров пятьдесят в ширину, где потолок будет на высоте пятиэтажного дома, что поведу за собой армии, что судьба забросит меня в коридоры власти, где жизнь так волнующа и прекрасна.

Но удача обходила меня стороной. Самый высокий пост из всех, какой мне удалось занять, — главный писец в адвокатской конторе Вашего отца. Другие главные писцы относятся ко мне с почтением, но это совсем не то, чего я ожидал, учитывая, что мне они не подчиняются.

На этой неделе я испытал жестокий удар. Во вторник Ваш отец принес в контору машинку, которая, насколько я понимаю, называется „пишущей“. В тот же день Антонио, молодой человек с небрежным корявым почерком, предал свою профессию и принялся стучать на этом чудище, точно косоглазая курица, печатая контракты первостепенной важности. Он может напечатать две страницы за час! Такая удивительная скорость мне не по плечу.

Мало того, что на этой — а может, и еще на одной — машинке можно печатать самые важные документы, так дьявол, который привез их в контору, появился в четверг с пачкой грязной черной бумаги, которая, вставленная между листами, позволяет получить до пяти копий исходного документа.

Хотя результат отвратительный, все идет гораздо быстрее, и работы у нас теперь только для трех писцов и трех машинок. Ваш отец собирается оставить лишь одного старого писца, чтобы вести протоколы, писать письма и сопровождать его в суд. Моя рука уже не так быстра для подобной работы. Как Вы знаете, она нелегка.

Мне придется выйти на пенсию, но я не могу себе этого позволить. Все свои деньги я потратил на сок.

Поскольку к пишущим машинкам у Вас отношение такое же, как у меня, умоляю о содействии. Помогите мне предпринять последнюю попытку.

Я должен стать профессором теологии и астрономии в университете, где Вы сами учитесь. Я долгие годы изучал и формулировал идеи и теории, которые откроют загадку этой тягостной жизни. Я не прошу много денег, только компенсацию расходов на сок.

Вы должны устроить мне эту должность. Если она уже занята, я готов помогать тому, кто ее занимает, в выполнении его обязанностей, если необходимо, то и бесплатно, потому что скоро я начну получать небольшую пенсию. Собственно, если необходимо, я готов внести сумму, необходимую на содержание профессорской должности, при условии ее получения.

Я приеду в середине следующей недели, чтобы предпринять последнюю попытку. С наилучшими пожеланиями, искренне Ваш — Орфео Кватта».

На следующий день, когда Алессандро вернулся с последней лекции, Орфео уже ждал у дверей.

— А это что? — спросил Алессандро, указав на огромную круглую стянутую ремнями сумку, сшитую из настоящих шкур.

— Это мой чемодан, — ответил Орфео с таким видом, будто Алессандро сморозил глупость.

— Но… но ведь тут шерсть. Никогда не видел чемодана с шерстью на боках.

— Недубленые шкуры самые крепкие, — объяснил Орфео. — Такими чемоданами пользуются американцы, но они оставляют головы и хвосты.

— А чья это шкура?

— Коровья.

Алессандро пригласил Орфео остаться у него в надежде, что сумеет отговорить его от «последней попытки» и отправить в Рим с письмом к отцу, в котором намеревался, воззвав к человеколюбию, упросить взять старого писца на прежнее место.

Но Орфео на уговоры не поддавался.

— Орфео, — прямо заявил Алессандро, когда они уселись у горящего камина, — ничто в мире не заставит университет дать тебе должность профессора или даже позволить просто ему помогать. Ни на день, ни на минуту, ни на секунду. Если ты поедешь обратно в Рим с письмом, которое я напишу, твоя жизнь вернется в исходное состояние.

— К Адаму и Еве.

— Можно и так сказать.

— Висячие сады Вавилона.

— Я не знаю, как скажешь, Орфео.

— Нет, — с самодовольной улыбкой отказался Орфео. — Если там услышат про благословенный сок, который я открыл во всех купелях, меня точно пригласят на кафедру.

— Не думаю.

— Нет, пригласят. Уверен, что пригласят. Все теоретические рассуждения здесь. — Он постучал пальцем по виску. — Гравитация, время, цель, свободная воля, что ни возьми. Боль всего мира исследована.

— Ладно, хорошо. Я отведу вас к человеку, который решает такие вопросы, и вы все расскажете ему сами.

— Нет, — покачал головой Орфео. — Так ничего не выйдет. — Алессандро молчал. — У меня нет никаких дипломов. Меня никто не знает. Мне потребуются долгие годы, чтобы стать профессором.

— Именно про это я и говорил.

— И эти люди могут не знать ни о неотступной кричащей боли вселенной, ни о благодатном соке.

— Уверяю вас, даже если и знают, ни за что не подадут вида.

— Мы должны их перехитрить. Открой мой чемодан.

Алессандро осторожно развязал ремни волосатой бочки, которую сам занес по лестнице в комнату, и вытащил удивительную академическую мантию и шляпу, каких ему еще не доводилось видеть. Отделанную пурпурными лентами и мехом. Розочка из рыжего лисьего меха украшала грудь, петля золоченой цепи — одно плечо. Шляпа напоминала боевой корабль четырнадцатого столетия, который реинкарнировался в пурпурную подушку.

— Что это? — изумился Алессандро.

— Мантия президента Университета Тронхейма в Норвегии. Никто о нем ничего не слышал, к тому же он умер.