Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

В конце июля, основываясь на цифрах, предоставленных правительством Эттли, Черчилль обрисовал палате ситуацию в Европе. У русских на вооружении 40 тысяч танков; неизвестно, сколько из них в Европе, но у Сталина нет причин держать танки к востоку от Урала. У Америки и Британии примерно по 6 тысяч танков; американские танки в Америке, за исключением пары сотен в Европе. У русских по крайней мере 175 дивизий, в том числе 25 или более бронетанковых дивизий, в то время как французы, американцы и британцы имеют в общей сложности десять дивизий, включая две бронетанковые. Москва позволила Восточной Германии создать силы обороны численностью 50 тысяч человек, хотя Красная армия выделила более чем достаточно солдат для защиты Восточной Германии. Так обстояли дела на земле[2362].

Что касается воздуха, то в британском правительстве, похоже, никто не знал, сколько самолетов у Советского Союза, возможно порядка 19 тысяч. Сколько из них базировалось в радиусе действия Британии? Этого тоже никто не знал. Черчилль был возмущен решением правительства Эттли продать 100 истребителей Аргентине, которая претендовала на суверенитет над Фолклендскими островами, и 110 самолетов Египту, который закрыл Суэцкий канал для прохода израильских судов. Какие британские воздушные силы имеются в наличии, спросил Черчилль, чтобы защитить американские бомбардировщики в Восточной Англии? Советский Союз имеет всего 50 атомных бомб, сказал Черчилль, и, если Москва несколько бомб сбросит на Великобританию, «это будет неприятно». Русские забрали всю документацию из Пенемюнде, напомнил Черчилль палате, и теперь вполне могут нанести удар по Британии ракетами, оснащенными обычными боеголовками. А на воде – или, скорее, под водой – угроза со стороны советских подводных лодок «более серьезная, чем была со стороны немецких подводных лодок в 1939 и 1940 годах». Учитывая надвигающуюся смертельную угрозу с востока и неготовность Британии защитить себя, ситуация в Европе начинает напоминать ситуацию в середине 1930-х годов. Голос Черчилля снова, как в 1930-х, был «гласом вопиющего в пустыне». Он предупредил палату, что если Советский Союз бросит против Запада только половину своих сил, то в численном отношении русские превзойдут Запад в восемь раз. И добавил: «Если правительство его величества не может оспорить представленные мной факты, то готовность Западного союза к обороне находится на значительно более низком уровне, чем у Южной Кореи»[2363].

С Фултона надежды Черчилля на всеобщий мир были связаны со сдерживающей силой атомной бомбы. Теперь американцы разместили 180 «атомных бомбардировщиков» в Восточной Англии. Москва знала об этом, поскольку Эттли сообщил эту информацию палате общин. Но Черчилль хотел – требовал, – чтобы у британцев была своя атомная бомба. В течение четырех лет он настаивал, чтобы правительство Эттли сообщало о ходе работ (если таковые велись) по созданию британской атомной бомбы, и все четыре года Эттли упорно молчал. Его правительство на самом деле работало над созданием атомной бомбы, по той же причине, что и Черчилль: для обеспечения суверенитета Британии. Эттли, как и Черчилль, не хотел, чтобы внешняя политика и оборона Британии стали заложниками прихотей и желаний Государственного департамента Соединенных Штатов или Белого дома. Эттли был прав, отказываясь обсуждать планы, связанные с разработкой ядерного оружия: Черчилль возглавлял оппозицию, а не правительство его величества. Некоторые в Британии считали, что четырнадцать загадочных человек в Кремле не вынашивают никаких коварных планов в отношении Западной Европы по той простой причине, что Москва при желании могла безнаказанно захватить Западную Европу, но, поскольку она этого не сделала, следовательно, и не собиралась. Эта замысловатая логика приводила Черчилля в ярость. У него была совершенно четкая позиция, и он неоднократно излагал ее с 1945 года, в том числе когда несколько месяцев назад гостил в Нью-Йорке: «У меня нет никаких сомнений на тот счет, что Европа была бы коммунизирована, а Лондон давно подвергся бомбардировке, если бы не сдерживающий фактор в виде атомной бомбы у Соединенных Штатов. Я твердо в этом убежден, и именно это определяет сегодняшнюю ситуацию». Что касается веры в благие намерения Сталина, то исходя из опыта общения с Гитлером, который слишком часто заверял, что больше не имеет территориальных притязаний, Черчилль сказал: «Обжегшись на молоке, дуешь и на воду»[2364].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В июле, вскоре после вторжения северных корейцев на юг и имея в виду необходимость перевооружения и создания британской атомной бомбы, он сказал, выступая в Плимуте: «Четырнадцать человек в Кремле не плывут по течению. Они все просчитывают и планируют. Они проводят политику, цель которой нам ясна, но мы не можем предсказать, как и когда они создадут мировое коммунистическое правительство». Он сказал лондонцам: «Сегодня нам, политикам, приходится с большой осторожностью проявлять интерес к военным делам или давать понять, что мы накопили некоторые знания и опыт в этой области, иначе в ходе предвыборной агитации нас назовут поджигателями войны». На самом деле лейбористы и многие журналисты уже давно навесили на него этот ярлык. Но в том, что касалось вооружения Запада (за исключением атомной бомбы), он был прав. У Франции, которая в 1940 году отправила против Гитлера 140 дивизий, теперь было меньше 10 дивизий. Британия с трудом смогла бы собрать одну бригаду, чтобы отправить ее в Корею в помощь американцам. Гарольд Макмиллан написал в дневнике: «Похоже, чтобы собрать 3 тысячи солдат и вооружение для отправки в Корею, потребуется два месяца!.. Что они сделали с военной техникой? Такое ощущение, что они выбросили ее в море»[2365].

27 июля Черчилль предложил провести закрытую сессию – «Я заметил чужих», – чтобы обсудить ход работ над атомной бомбой. Его предложение не прошло, перевес был всего в один голос: 295 против 296. Но Черчилль упорно гнул свою линию, и недалек был тот день, когда лейбористы начнут сдавать позиции, теряя голоса. И наступит момент, когда Эттли придется назначить всеобщие выборы. Теперь, критикуя правительство Эттли, Черчилль практически всегда использовал словосочетание «плохое управление»: «плохое управление в решении жилищного вопроса», «плохое управление внутренними делами страны»; «плохое управление нашими силами обороны»[2366].

Его речи – и фразы, используемые в них, – напоминали речи прошлого: «Мы не должны отчаиваться. Мы не должны сдаваться, – говорил он в палате. – Наши научно-технические возможности не имеют себе равных. У нас есть время, чтобы восстановить и развить огромную скрытую мощь Британии, окруженной Содружеством. Но я предупреждаю палату, что в 1950 и 1951 годах нам предстоит столкнуться с величайшими опасностями, как десять лет назад». На следующий день Гарольд Николсон написал в дневнике, что «мрачные предсказания Уинстона произвели шокирующее впечатление на общественность… Мы в состоянии слепого и немого ужаса»[2367].

На следующей неделе, в начале августа, в Страсбурге состоялось второе заседание Консультативной ассамблеи Совета Европы. «Консультативная» было ключевым словом, определяющим ее значение: предложения, принятые ассамблеей, были необязательны для правительств стран-участниц. Шуман представил свой план. На заседании присутствовал Поль Рейно, теперь министр обороны Франции. Немцы прислали две группы; одна состояла из социалистов, другая из членов консервативного Христианско-демократического союза, лидер которого, Конрад Аденауэр, в 1949 году был избран первым канцлером Федеративной Республики Германия – Западной Германии. В Страсбург приехали британские социалисты во главе с Хью Далтоном; от консерваторов присутствовали Данкан Сэндис, Гарольд Макмиллан и Уинстон Черчилль. 11 августа Черчилль обратился к ассамблее. Он приветствовал немцев и призвал создать «настоящий оборонительный фронт в Европе», континентальную армию, состоящую из «значительных сил» американцев, британцев, французов, греков, итальянцев, Скандинавских стран и Нидерландов. Он забыл упомянуть немцев, но его намерения были понятны. Предстоят уступки и жертвы, предупредил он, а затем произнес слова, созвучные словам, которые через десять лет произнесет в инаугурационной речи молодой американский президент: «Те, кто служат великой цели, должны думать не о том, что получат, а о том, что могут дать»[2368].