Учебник рисования - Максим Кантор

— Ну, милая моя, — сказал Балабос, — как вы вопрос ставите некорректно. Убиваю я их, что ли?

И коллега Балабоса, банкир Щукин, подмигнул своему товарищу.

V

Энергия свободы используется так.

Чеченцы участвовали в переделе собственности, захватывая предприятия и передавая их нужным людям, взрывая дома, чтобы приводить к власти нужные партии, которые поднимались на борьбу с терроризмом. Чеченцы сравнивали себя с волками — по степени вольности и отваги — и, подобно волкам, выполняли необходимую биологическую функцию: съедали слабых и больных, проводили социальную санацию. С помощью чеченцев предприимчивые государственные мужи решали такие вопросы, на решение которых мирным путем ушли бы годы. Некоторые пылкие чеченцы полагали, что действительно борются за свободу и, сталкиваясь с российской государственностью, используют ее слабости и пороки. Им казалось, что они используют коррумпированных политиков, продажных генералов, циничных журналистов, им казалось, что они — внутри порочной социальной ситуации, и они научились использовать ее порочность в своих целях. На самом же деле они находились внутри исключительно здоровой социальной ситуации, которая использовала элемент коррупции для созидательной работы. Сталкиваясь с депутатом-взяточником, генералом-казнокрадом, узнавая из верных источников, что и министры берут взятки, свободолюбивые герои-партизаны думали, что они раскусили механизм системы, — на деле же и они, и генералы, и министры выполняли общую работу — грязную, но жизнестроительную. Партизаны мнили, что узнали принцип работы машины — но они видели только часть этой машины и делали вывод на основании изучения трех шестеренок. На самом деле машина была гораздо больше и работала на иных основаниях.

Как говорил в свое время великий европейский тактик Адольф Гитлер: они пугают меня двадцатилетней партизанской войной! Я в восторге от такой перспективы! Это позволит держать цивилизацию в постоянной боевой готовности.

С тех пор цивилизация усвоила и практически использовала этот совет. Т. н. общество (в лице правозащитников, с одной стороны, и государственников — с другой) не до конца осознавало то благо, что несли ему чеченские боевики. Отвлекаясь на теракты и сочувствуя неизбежным жертвам, общество наивно полагало, что следует смертоубийству положить конец. Лишь трезвые личности, вроде Тофика Левкоева, получавшего стабильную прибыль и делящего эту прибыль с администрацией президента, называли боевиков просто: сотрудники. И цивилизация, разумеется, была солидарна с Тофиком, а не с т. н. гражданским обществом.

Использование локальных войн в государственном хозяйстве имеет ту особенность, что всегда дает возможность критиковать соседнее государство за жестокость по отношению к собственным повстанцам. Мы убиваем наших бандитов за дело, а вы своих партизан — по произволу. Политики называют такую критику «двойным стандартом». В самом деле, почему арабских террористов можно убивать, а чеченских нельзя? Зачем вы делаете вид, что жалеете этих бандитов, если не жалеете своих? Дело лишь в конкурентной борьбе: всякое государство стремится лишить соседа-конкурента его природных ресурсов, выкупить запасы руды, присвоить нефтяные скважины. Свободолюбие — есть один из необходимых природных ресурсов, и борьба за него идет на тех же основаниях, что и за нефть. Не освободить грязных чеченских мужчин, но запретить использовать их энергию на внутреннем рынке — вот простая цель критики чеченского конфликта извне.

Пустить свободолюбивую энергию на пользу порядку — это тот же принцип использования прирученных дикарей, что был в свое время отработан на примере авангарда в музеях. Никакой товар не идет так ходко, как свобода; ничто не регулирует рынок так хорошо, как декларация независимости. Больших ревнителей консерватизма, чем авангардисты, — цивилизация не изобрела. Метод настолько хорош, что его стали применять повсеместно. Авангардное искусство способствует стабилизации общества, укрепляет мещанский салон; свободная любовь охраняет институт брака; борьба партизан за независимость необходима обществу для дальнейшей консолидации и стагнации. Чеченские боевики и колумбийские партизаны — просто являются авангардистами и самовыражаются.

Цивилизация содержит их, оплачивает их труд и выставляет на обозрение в телевизоре — по тому же самому закону, по какому она содержит и выставляет хамоватого художника-авангардиста, наркомана-рокера, прогрессивную актрису, накачанную героином. Все они — преданные слуги прогресса, им только выпала такая особенная служба.

Терроризм и есть политический авангард сегодняшнего дня — прирученный в целях строительства большой Империи. Другого политического авангарда не требуется — этот выполняет все необходимые действия. Вредной теории — минимум, мобилизация общества — налицо. Досадно, что случаются убийства, но, согласитесь, как без них? Вы ведь не требуете, чтобы художник испражнялся на сцене, а фекалии его вовсе не пахли? Искусство требует жертв, а искусство политики требует жертв человеческих — тут уж ничего не поделаешь. А иначе прогресса не будет — ни в искусстве, ни в социальном строительстве.

Понятно, что победить партизаны не могут — никому данная победа не нужна. Подавлять их сопротивление тоже не требуется. Ни палестинские боевики, ни колумбийские наркопартизаны, ни корсиканские сепаратисты, ни чеченские бандиты, ни арабские террористы никогда не победят — по той же самой причине, по какой художник, рисующий кляксы и полоски, не отменит существование буржуазного салона. Как отменить салон — а где продаваться тогда, граждане? И неприязнь к антиквариату (читай — коррумпированному прогнившему государству) сменяется у авангардиста здоровым чувством сотрудничества. Антиквариат продается своим чередом, а свободолюбивые загогулины — своим чередом. И в конце концов свободолюбивые загогулины тоже станут предметом антиквариата, придет час и для них — сядут творцы, те, что недавно испражнялись на трибуне и писали матерные слова не стенах, сядут они среди богатых ценителей прекрасного в пиджаках от Армани — и заговорят о политике. Придет час, и Джереми Адамс, Ясир Арафат, Наджибулла и Басаев с Закаевым сядут среди цивилизованных людей в двубортных пиджаках с Севил-роу, закурят сигары, поведут неторопливую беседу об искусстве.

Террористы не будут побеждены федеральными войсками никогда, а благополучный музей не отменит существование ручного бунтаря в искусстве. Важно договориться о пропорции прибыли — и только. И договорились. Не закрыть рынок и музей хочет свободолюбивый авангардист, но участвовать на рынке, подобно Ренуару, Фрагонару и Рубенсу. Не освободить свой народ хочет храбрый человек с автоматом — а добиться равных прав на несвободу с другими фигурантами рынка. А ему объясняют влиятельные люди: сенатором вас, господин с автоматом, мы не возьмем, нельзя. Но есть хорошая должность: символ свободы. Быть символом свободы интересно до тех пор, пока символ встроен в рыночные отношения.

Даже страшно подумать, что бы стало с носителем свободы, если бы он однажды выиграл героическую битву и освободился от ненавистного порядка вещей — мастер клякс и полосок остался бы в чистом поле, навсегда изгнав мещанский порядок, а боевик добился бы независимости своей гористой местности — и оградил ее пограничными столбами. А дальше-то что делать? Коз пасти? Мазать квадратики до конца времен? Самосознание человека с автоматом (когда он окружен вниманием прессы и лично Голды Стерн), самосознание гражданина, совокупляющегося с хорьком (когда он окружен вниманием прессы и лично Розы Кранц), — в корне отличается от самосознания человека, занимающегося скотоложством или бандитизмом без публичного внимания.

Выгода — взаимная. Свободолюбие нужно цивилизации как рычаг для управления экономикой, как стимул рынка, но и цивилизация нужна свободолюбцу — иначе какой же от свободы прок? Чеченский партизан и Открытое общество связаны так же, как авангардист и художественный рынок.

— Вот что следует сделать, — значительно сказала Голда Стерн, кладя ногу на ногу, и оранжевые ее колготы вспыхнули, точно знамя освободительной войны (подобно тому, как красные колготы Розы Кранц олицетворяли знамя революции), — вот что следует сделать: пусть наши банкиры… — но, бойко начав фразу, она не нашла, чем ее закончить. — Пусть наши банкиры, да… ну, сами понимаете, что они могут… наши банкиры, хочу я сказать… — Так порой случалось с Голдой Стерн, но она не видела в этом беды: сказанного должно было хватить — банкиры сами надумают, что им делать, им виднее. Но пусть знают, что мы ждем.

И Голда Стерн, и Роза Кранц, и все либеральное общество ждало — но ждало оно не решения (поскольку решения не существовало), а новой инъекции, которая бы позволила не замечать происходящего.