Учебник рисования - Максим Кантор

— Что в карманах? Акции в карманах! — заорал Щукин. — А кто за акции платить будет? Ты, что ли?

— Заводы продай, — сказал бездушный Балабос.

— Какие заводы?! — И лицо Щукина исказилось. — Там нет ничего! Купи, если хочешь! Ты лучше электростанции продай!

— Какие электростанции?!

— Кстати, — сказал Павлинов, поглаживая ушибленный живот, — зачем деньги, если есть искусство? Авангардом не увлекаетесь? Розочка, может, им Maлевича предложить?

— Нет Малевича! — воскликнула Кранц высоким голосом. — Нет ничего!

— Как это — нет? — изумился Павлинов. — Сам видел квадратики!

— Ненастоящее это, фальшивое!

— Фальшивое? — ахнул Кротов. — Совсем фальшивое?

— Наполовину! — и Роза Кранц засмеялась истерически. — Нет никакого Малевича! У Ситного спросите!

— Я-то здесь при чем, — развел руками румяный Ситный, — это все Потрошилов.

— Возьмите мои холсты, — сказал щедрый Пинкисевич, — все без обмана: серое на сером. Метафизика плоскостей.

— Кому твоя мазня нужна! — Истерический смех Кранц ошеломил художника.

— Здесь присутствует спикер парламента, — доверительно сообщил бандитам Борис Кириллович, — он, полагаю, смог бы удовлетворить ваши требования. Вам, вероятно, желательно решение политических вопросов? Вывести войска из Гудермеса, не так ли? Герман Федорович сделает.

Главный паладин свободы пожал плечами, ему была безразлична судьба Гудермеса.

— Не распоряжаюсь я войсками-то, голубчик, — сказал Басманов, — другие люди командуют.

— А парламент на что? — Гражданское чувство осветило черты Бориса Кирилловича. — Проголосуем!

— Голосуй не голосуй, — сказал грубый Басманов, — болван ты, Кузин.

— Зачем парламент, есть высшие инстанции. — Бештау включился в дискуссию. — Обратимся непосредственно в ООН. С вашими связями, Голда.

— Прекратите! Никого я в ООН не знаю!

— Не решает ничего ООН, — заметил Басманов, — прогорела лавочка.

— Используем голос независимой прессы, — сказал Кузин людям в черных масках, — вас интересуют периодические издания? Вот она, — Кузин указал на Юлию Мерцалову, — ваши воззвания опубликует!

— Неужели, — улыбнулась ему Мерцалова, — я решаю? Ваш хозяин распоряжается, — и Юлия Мерцалова ласково поглядела на Розу Кранц, — у него акции газеты. Вы его попросите, милочка.

Никогда Розу Кранц не именовали милочкой; она поперхнулась и крикнула:

— А у вас кто хозяин? Знаем, на кого работаете!

— Скажите, — поинтересовалась у хозяйки дома Голда Стерн, — у вас есть фамильные драгоценности? Помните, рассказывали, что происходите из купеческой семьи? Под полом держите, да?

— Вы напрасно не реагируете на мое предложение, — рассудительно сказал Тушинский бандитам, — следует внимательно рассмотреть финансовую сторону вопроса! У наших бизнесменов есть запасы. Мне доподлинно известно! Надо внимательно присмотреться к их отчетности. Ха-ха! Знаем, как вы платите налоги! Не отсиживайтесь в стороне, господа капиталисты!

— Чужое легко считать, — сказал Балабос, а Щукин добавил:

— Отдай сначала, что взял.

— Не было ничего!

— А на правое дело? Налево пустил капиталы?

Люди в масках поворачивались на каждую реплику.

И тихо стало.

А потом завыла черная старуха, страшно, волком завыла. УУУУ!

— А ну, назад, — сказал Луговой негромко.

Он встал со стула, подошел к старшему в банде.

Человек с автоматом вскинул дуло в лицо Однорукому Двурушнику, но тот, не изменив выражения сухого лица, отвел дуло в сторону и повторил:

— Назад, я сказал.

— Сядь, дурак, — это было сказано Тушинскому. — Живо на место!

И Тушинский сел, мучнистое лицо пошло пятнами.

— Сидеть смирно! — Это уже было в сторону Кротова, хотя Кротов и не пытался взять ситуацию под контроль. Сказал это Луговой автоматически, начав распоряжаться, не мог остановиться. — Ну-ка, рот закрой, — это Розе Кранц. — Прекратите паясничать, — это Бештау. — Замолчите, в ушах звенит, — это Щукину с Балабосом. И отдельно Ситному: — Стыдно, Аркадий Владленович.

Прямой, сухой, спокойный, Луговой стоял перед бандитами.

— Левкоева ко мне. Связь, быстро. Я сказал: быстро.

И страшный горец протянул Луговому трубку мобильной связи.

Через минуту смятенный Левкоев был в гостиной; он подошел к Ивану Михайловичу, и Луговой поглядел на Тофика строго.

— Разберись.

Тофик повернулся к бандитам. Рассказывали иные перепуганные интеллигенты про становление империи Тофика Мухаммедовича, говорили, что политы его миллионы кровью. И эта мысль посетила сегодня некоторых из гостей, когда они глядели на лицо бизнесмена. Волновался Тофик Мухаммедович, неловко ему было перед соседом.

Боевики в масках (сотрудники и служащие Тофика Мухаммедовича) шумно оправдывались: несомненно, вышла ошибка. Они хотели как лучше, старались. Им было сказано некоей старухой, что их нанимают в качестве актеров для театральной постановки. Так и сказали — домашний театр. Вот, поглядите, и патроны холостые. Какой старухой? Да ходила тут по дому одна такая старуха, где она? Да, где она, ваша старуха? Ах, ушла! Правду говорим, хозяин, для искусства старались. Теперь на банкеты чего только не заказывают: один бизнесмен на дачу кордебалет Большого театра выписал, и ничего — приехали, сплясали. А другой из Италии певца Паваротти приглашает на выходные — и пожалуйста, прилетает, поет соловьем. Ну, если платят, чтоб пугали, — значит, надо так, мало ли кому что нравится. Некоторые вообще в специальные салоны ходят, чтоб их ремнем пороли. Платят — так, пожалуйста, можем и ремнем. А хотите, автоматом. Ах, мерзавцы, так вам еще и заплачено? У чужих, значит, деньги берете? Мало я вам башляю? Мало? Нет, ты скажи, сука, мало? Пардон, господа, как еще разговаривать с челядью? На стороне бабки ищете, мерзавцы! До чего докатились! В асфальт закатаю!

Прогрессивные дебаты были скомканы, гости не проявили даже интереса к остаткам пирога, даже отец Павлинов отказался. Поколебался, но есть не стал. Повертел в руках кусочек, положил на блюдо — не то настроение. Один за другим откланивались гости, унося домой воспоминания о странном вечере.

— Какой ужас, Семен, неужели вы этого хотели?

— Это из лучших перформансов, Алина. Я не обнародовал авторства, должны быть и безымянные шедевры.

— И что дальше?

— Посмотрим, Алина.

— Но планы есть?

— Авангардное произведение должно попасть в музей. Осталось построить музей.

37

Если художнику покажется однажды, что уже нечего добавить к сделанному и творение совершенно, найдется много способов избавить его от этой иллюзии.

Такому художнику можно указать на качество цвета в картинах Чима ди Конельяно, на упругую линию Леонардо, на картины Ван Гога, которые непонятным образом вызывают у зрителя сердцебиение. В каждом из великих произведений есть особенное свойство, доводящее выразительность до предела, — и эти свойства не сходны меж собой, поскольку всякой картине и всякому мастеру присуще нечто особенное.

Когда художник учится рисовать, он, разумеется, учится разным аспектам ремесла и тщится соединить их в одной вещи. По всей видимости, совершенство — это такое состояние картины, когда всякий ее компонент: замысел, композиция, цвет, рисунок — выполнен в превосходной степени. Вообразить себе картину, которая бы сочетала все искомые особенности и воплощала их в лучшем виде, — невозможно. Подобных произведений мир не знает вообще.

Если цвет в картине исключительно ярок и красив, и мастер мнит свою работу непревзойденной — он совершает ошибку. Когда пылкие фовисты или экспрессионисты (например, Вламинк или Нольде) покрывали холсты отчаянными разноцветными мазками, они могли претендовать на небывалое качество цвета, но рисунок, необходимый для их произведений, ничем особенным не поражает. Напротив, если рисунок безупречен, линия легка и стремительна, то цвет подчас играет вспомогательную роль, иногда он не особенно выразителен (так случается в картинах великого Пикассо). Те редкие случаи, когда сама композиция становится непревзойденным достижением (как у Брейгеля и Микеланджело), вероятно, ближе всего к совершенству — во всяком случае судить о качестве рисунка и цвета в этих вещах затруднительно, настолько все подчинено общему замыслу. Но если у кого-то достанет дерзости анализировать цвет у Микеланджело, изолируя его от плафона капеллы в целом, он должен будет признать, что невероятных колористических достижений композиция не являет.

Такой анализ произведений вульгарен — нельзя разъять целое на составные части. Микеланджело пользуется тем цветом, какой ему необходим, а если бы Эмиль Нольде однажды попробовал усложнить свой рисунок, то куда бы он поместил свои бурные мазки? Более того, всякий художник обладает собственным рисунком и собственным цветом — именно их нерасторжимый сплав и делает этого художника неповторимым. Так особенный рисунок Ван Гога дополняет особенный цвет Ван Гога.