Учебник рисования - Максим Кантор

И Голда Стерн, и Роза Кранц, и все либеральное общество ждало — но ждало оно не решения (поскольку решения не существовало), а новой инъекции, которая бы позволила не замечать происходящего.

Общеизвестно, что в целях предотвращения серьезного заболевания организму делают прививку против болезни — прививают ему вирус, но в слабой форме. Тем самым организм привыкает к данным микробам, и болезнь ему не страшна. Локальную гражданскую войну использовали в империи как вирус в разжиженном виде — в качестве прививки от настоящей войны. Так же, то есть в качестве прививки от революции, использовали салонный авангард.

Так либеральная империя привыкла создавать маленькие опасности, платить небольшой кровью за покой. Причем каждая новая инъекция должна была устранить последствия предыдущей — а организм просил еще и еще. Авангард, разжиженный и салонный, уже не будоражил мозги в нужной мере, надо иную инъекцию, радикальнее. После прививки авангарда надо прививать национально-освободительные конфликты, после них — гражданскую войну, но не много ли?

Постепенно прогрессивное общество стало наркоманом: оно сделало себе слишком много прививок — и попало от них в зависимость. Авангард, и гражданские войны, и наркопартизаны, и локальные бандитские режимы — были выдуманы ради покоя и стабильности. И метод лечения, выдуманный однажды, показался надежным — еще прививку, еще! Развитие цивилизации (укрупнение корпораций, увеличение контроля, политическая коррупция) требует постоянно повышать дозу впрыснутого свободолюбия. Цивилизация постоянно должна контролировать приток революционных настроений — и направлять в относительно безопасное русло. Квадратиков мало, даешь перформансы, перформансов мало, даешь локальную войну! Еще больше морфия, еще чаще дозу! Пусть в горах бегают эти придурки с автоматами, пусть на сцене скачет этот болван с татуировками, ладно — лишь бы проценты со среднесрочных вкладов росли. Однако прививки стали значить больше, чем предполагалось, — общество, что называется, село на иглу. К тому же сказалось количество впрыснутой дряни: один Снустиков-Гарбо еще ничего, тысяча — хуже, а миллион? Хорошо, если миллион Снустиковых отвечает за культуру. А ну как за свободу? А дать Снустикову автомат? Организм вколол в себя больше вирусов, чем мог выдержать.

Так цивилизация стала жертвой своей собственной хитромудрой стратегии, попала в собственную ловушку.

Обласканный прессой убийца, которому цивилизованные дурни разрешают убивать и грабить ради эфемерного представления о свободе, ради того, чтобы иметь возможность отождествлять свою государственную идеологию со свободой, — он ничем не отличается от художника-авангардиста, обласканного прессой хама, которому разрешается делать глупости и гадости ради этой же эфемерной свободы. Оба — и бандит, и творец — самовыражаются. И цивилизованные репортеры и критики вместо того, чтобы сказать подонкам, что свободы в их дурацком понимании — не существует, аплодируют отважным акциям.

И присматриваются к взрывам, сфотографированным на газетной полосе: что хотел сказать этим столбом дыма правозащитник? Так и в музеях, глядя на неотличимые друг от друга квадратики, задается зритель вопросом: а что хотел сказать художник? Анонимность, заложенная в природе авангардного творчества, позволяет манипулировать как взрывами, так и квадратиками: в зависимости от того, кто подпишется под содеянным, знак приобретает иной характер. Ах, значит, этот квадратик нарисовал Малевич, а не Мондриан? Совсем другое дело! Ах, этот взрыв, стало быть, взяли на себя арабы? И глядели на газетные полосы, и ждали: кто же возьмет на себя новое смертоубийство? Фундаменталисты? Национальные освободители? Кто нынче самовыражается?

Однажды цивилизация вдруг спохватывается: не много ли самовыражения развелось? Раньше пропорция соблюдалось — а теперь зашкалило. Не много ли воли ублюдкам дадено? Ради разумных целей, понятно, но все выгоды от дерзостных перформансов получают Балабос и его друзья — а нам что досталось? И обвиняет цивилизация свободолюбивых ублюдков, — так наркоман обвиняет свой шприц, который своевольно вкалывает ему героин.

— Попрошу внимания! — Мучнистое лицо Тушинского налилось новой мыслью, набрякли мешки под глазами, лидер изготовился сказать спич.

Однако собрание не сумело познакомиться с новым предложением лидера Партии прорыва.

VI

Казалось, что чаяния людей с Малой Бронной улицы сбылись, видения их стали явью — вот волшебным образом распахнулись двери гостиной, и вошли селяне из аулов, спустились бородатые люди с горных круч, несут они автоматы и стингеры, гранаты и пулеметы, улыбаются и говорят: здравствуйте, милые обитатели Малой Бронной улицы, мы к вам! Заждались, небось? Ну, вот мы и пришли!

Однако подобно тому, как не обрадуется зритель в музее, если авангардист станет испражняться не на сцене, а непосредственно зрителю в лицо — так же не обрадовались либеральные гости, когда толпа вооруженных людей — которым они сочувствовали всей душой! — вломилась в комнату.

Как попали они сюда? Некоторым из гостей впоследствии стало казаться, будто Марианна Герилья, черная старуха, скользнула змеей в прихожую и там возилась с засовами, гремела дверной цепочкой. Так ли это? — сказать теперь затруднительно.

Вооруженные люди вошли в помещение все разом — и в комнате стало душно, темно и страшно. Запахло потом. Отчего-то и мочой тоже, хотя вроде бы никто от страха не обмочился. Один из бойцов поднял ногу в тяжелом армейском ботинке и дал пинка Розе Кранц, причем сказал так:

— Толстожопая пилять! Подвинься, да?

Бойцы расположились по периметру гостиной, причем некоторые из них направили автоматы на гостей.

Драматический эффект их появления был несколько смазан нелепым поступком отца Павлинова. Протоиерей, откушав пирога (причем съел он как те три порции, что положила ему хозяйка, так и две порции своих нерасторопных соседей по столу), задремал и проспал дискуссию о свободе. Спал отец Николай, сложив полные белые руки на животе и слегка прикрыв веки, так что могло показаться, будто он прислушивается к прениям. Пробудился отец Николай от шума и, увидев горцев в папахах, оживился.

— Как, Алина, — воскликнул он, обращаясь к хозяйке дома, — вы нас кавказской кухней решили потчевать? Любопытно: начали мы со сладкого, не так ли? Откуда эти молодцы, дайте угадаю. «Тифлис» на Остоженке? Или «Колхида»? Что, будете прямо здесь, на открытом огне, шашлык жарить? Умоляю, не надо свинины! Баранина — в ней суть! Послушайте, молодой человек, а соус ткемали есть?

Человек, ошибочно принятый за официанта, ударил протоиерея прикладом в живот, и Павлинов замолчал. Он удивленно смотрел на официанта, не понимая, отчего шашлыкам предшествует столь необычная пантомима.

— Господа горцы! — воскликнула Голда Стерн; вентиль свободолюбия был открыт в ней на полную мощность и огонь горел ярко. — Рада приветствовать вас, паладины свободы!

Голда не раз писала в своих либеральных колонках, что буде случится такое и вдруг столкнется она на горной тропе с отрядом партизан, и выйдет ей навстречу живодер-свободолюбец, борец за горные права, — случись такое, так не за оружием потянется ее рука, но за магнитофоном: взять интервью у свободолюбца. Я, писала в своих колонках Голда Стерн, предвижу упреки: мол, как можно брать интервью у бандитов? Спешу уверить читателя, что журналист стоит выше политической конъюнктуры и грязной политтехнологии. Правда — вот наша цель.

Поскольку на горных тропах Голда Стерн замечена не была, то паладины свободы сами пришли на интервью в Москву, причем (враги политической конъюнктуры) они не старались произвести на журналистку положительное впечатление.

— Ах ты, пилять, — сказал командир паладинов, адресуясь лично к Голде Стерн, — ты пиросьтитутка позорная! Зарежу тебя! Убью, застрелю! — И он приставил дуло автомата к носу правозащитницы.

— Стоп, — прикрикнул на бандитов Балабос, — мы так не договаривались! Я вам отстегнул в прошлом месяце!

Дуло автомата взглянуло на него, и банкир замолчал.

Вооруженные люди были в черных колпаках с прорезями для глаз, из-под колпаков торчали потные бороды.

— Кто главный? — спросил старший паладин. — С кем говорить буду?

Собрание пленников пришло в замешательство: с одной стороны, в обществе равных, в демократической стране, все присутствующие, безусловно, равны в правах. Однако налицо были два лидера либеральной России — Тушинский и Кротов — и, хотя дискуссия и не выявила еще меж них победителя, каждый имел основания считать себя главным. Не исключено, что один из них — будущий президент нашей свободной страны; для чего мельчить его роль? Куда уж главнее? К тому же присутствовали в зале и люди состоятельные — Балабос и Щукин. Они вполне могли посчитать себя ответственными за ситуацию, привыкли разбирать серьезные вопросы. Ведь решали же они ежедневно судьбу бюджета страны — могли бы и сегодняшний случай разрешить. Немаловажно и то обстоятельство, что Михаил Зиновьевич Дупель, хоть лично и не присутствовал, был фигурой такого масштаба, что влияние свое распространял далеко — скажем, через доверенное лицо, Розу Кранц. Как комиссар партии, могла и она проявить активность. И нельзя упускать из виду то обстоятельство, что правозащитница Голда Стерн связана с влиятельными гражданами мира — конгрессы, кворумы, конференции прогрессивного человечества, это вам не пустяк! За ней, может, Организация Объединенных Наций стоит, вам мало? В конце концов, имелся и хозяин квартиры, Иван Михайлович Луговой, и если придерживаться территориального принципа, то главным был он. Присутствовал и спикер парламента, третье лицо в государстве, как ни крути. Министр культуры, возможно, и не обязан по роду занятий спорить с бандитами — но все же он министр! Словом, главных в комнате хватало — даже и не сразу сообразишь, кто главнее. Но никто не сказал ни слова.