Меделень - Ионел Теодоряну

— Откуда ты знаешь? Ты подслушивала у двери?

— Я не подслушиваю у дверей!

— Тогда что же ты знаешь?

— Спроси у папа.

— Что она знает, милый?

— Да откуда же мне знать!

— Ну и чертенок ты, Ольгуца!

— …Герр Директор, что ты делаешь, когда тебе обидно?

— Всяко бывает! Иногда глотаю обиду… иногда…

— Иногда?

— Иногда курю!

— Я глотаю.

— Глотаешь! Что?

— Виноград, Герр Директор, — спокойно отвечала Ольгуца, словно орех, раскусывая хрупкую, душистую ягоду.

* * *

В спальню госпожи Деляну сквозь опущенные шторы проникал мягкий и спокойный послеполуденный осенний свет.

Дэнуц опирался рукой о плечо матери, стоявшей перед ним на коленях. Его больная нога покоилась на подушке. Ссаженное колено было промыто и смазано йодом… Теперь наступила очередь антисептической повязки.

Сильный запах аптеки щекотал Дэнуцу ноздри. Он не отрывал глаз от упаковки бинта, на которой был нарисован красный крест.

Солдат, израненный в сраженьях,В жестоких муках опочилВдали от матушки родимой, которую он так любил…

Не подозревая о том, что Дэнуц умирает «вдали от матушки родимой, которую он так любил…», госпожа Деляну была обеспокоена серьезным выражением его лица.

— Очень туго, Дэнуц?

— Да, туго… Нет. Не туго!

— Скажи маме, Дэнуц. Если туго, я перевяжу.

— Нет, мама. Так очень хорошо. Merci.

Повязка начиналась чуть выше колена и доходила до середины икры, казалось, что Дэнуц получил тяжелое ранение и достоин боевой награды.

«Il pressent quelque chose!..»[39]

Было время, когда госпожа Деляну разговаривала с мужем по-французски, особенно когда хотела, чтобы ее не поняли дети. Эта привычка — теперь, когда дети знали французский — сохранилась у нее, хотя и ушла глубоко внутрь, для выражения сокровенных мыслей.

— Тебе грустно, Дэнуц? — спросила она, поглаживая ему лоб.

— …

Вопрос сделал свое дело, Дэнуц опечалился.

«Pauvre petit! Quel sourire navrant…»[40]

Весь во власти поэтического тщеславия и лирической грусти, Дэнуц принимал как должное то, что его гладили по лбу, по щекам, — словно это были аплодисменты.

— Хочешь чего-нибудь вкусного? Ну! Попроси у мамы…

— Мама, а сегодня не нужно спать днем? — спросил Дэнуц. В его голосе оставалось все меньше и меньше уверенности.

— Ты устал, Дэнуц? Хочешь спать?

— Не-ет!

— Тогда зачем тебе ложиться! Разве тебе плохо здесь, с мамой?

— Хорошо.

— Давай, мама тебя причешет.

«Может я заболел», — с надеждой подумал Дэнуц, чувствуя себя у власти.

Гребень легко скользил по мягким и крутым завиткам, подчиняясь скорее печальному направлению мыслей госпожи Деляну, чем движению ее рук, которые преследовали практическую цель.

Любой человек сказал бы, что у Дэнуца вьющиеся каштановые волосы. Любой, но только не госпожа Деляну! Глаза чужих людей отличаются рассеянностью и достаточно равнодушны: ни дать ни взять, глаза паспортных чиновников!

«Каштановые и вьющиеся!» То есть такие же, как у сотен и тысяч людей!.. Бедные мальчики! Вот уж поистине надо быть женщиной, чтобы внушить людям, что у тебя красивые волосы!

Сердце госпожи Деляну болезненно сжалось при мысли о человеческом равнодушии. И материнские руки попытались хотя бы на миг уберечь от чужих глаз и ножниц роскошные кудри Дэнуца.

— Сядь, Дэнуц. Мама тебя хорошенько причешет.

Дэнуц сел на кушетку у изножья составленных вместе кроватей.

— Ляг поудобнее… Вот так. Знаешь, Дэнуц, когда ты был совсем маленький…

Он вытянулся на кушетке, положив голову на колени матери. Пыльные башмаки покоились на турецкой шали, и — вот удивительно! — никаких замечаний! Напротив, смеющиеся из-под опущенных ресниц глаза.

«Израненный в сраженьях…»

— Хочешь, мама расскажет сказку?

— Да-а!

— Что же тебе рассказать?

— …

— Дэнуц, — вдруг опечалилась она, — у мамы уже нет для тебя сказок! Ты вырос, Дэнуц!.. Как летит время!

Госпожа Деляну вздохнула и, оставив гребень в волосах, погладила голову, для которой у нее уже не было сказок.

Глаза госпожи Деляну знали оттенки кудрей Дэнуца так же хорошо, как ноты шопеновского ноктюрна…

Каштановые кудри!.. Каштановые снаружи — да. Но сколько огоньков тлело внутри! Сколько ржавых ручейков! Какие изящные медные кольца сияли на кончиках прядей!

В конце каникул кудри у Дэнуца были совсем другие, чем в начале. В их чуть приглушенном блеске чувствовался скрытый жар, ощущалось приближение осени, — так на некоторых картинах Рембрандта в ярком луче света угадывался нимб Христа.

«И кудрявые!» Каждый завиток вился на свой лад. Утром, когда Дэнуц просыпался, — в тот момент, когда у всех людей волосы всклокочены и лежат в беспорядке, — его кудри напоминали куст тюльпанов, только что распустившихся в тихом саду сна.

Столько утренних часов! Столько пробуждений! В один миг череда ушедших лет превратилась в темно-золотую грядку круглых тюльпанов…

…И вот начнется гимназия… школьная жизнь… гимназическая форма… стриженые волосы… старость для одних, молодость для других… и мальчик с девичьими кудрями, лежащий на кушетке, никогда, никогда не вернется назад, в свое прошлое…

— Дэнуц.

— …

Углубившись в свои мысли, госпожа Деляну не заметила, как Дэнуц задремал у нее на коленях. Приподняв его голову, она положила ее на изголовье кушетки, осторожно, словно драгоценный сосуд с цветами и бабочками.

Джик… Дэнуц в испуге проснулся, ему померещился звон сабель.

— Что такое?

— Ничего, Дэнуц. Смотри…

— Ты меня стрижешь, мама? — встревожился он, увидев прядь волос и ножницы в руках у матери.

— Нет, Дэнуц, — улыбнулась она, с грустью думая о том, что другие руки остригут его волосы. — Я только отрезала прядку… для себя.

— Зачем, мама? — спросил Дэнуц, сладко зевая.

— Так… чтобы ты увидел, когда вырастешь большой… Дэнуц!

— Да?

— Ты ведь уже совсем большой, Дэнуц?

— Да, мама.

— А ты не хотел бы навсегда остаться таким, как сейчас?..

— Нет!

— …и вместе с мамой.

— Да-а.

— А если это невозможно, Дэнуц!.. Хочешь, мама даст тебе сладкого?

— Из шифоньера?

— Из шифоньера, — улыбнулась госпожа Деляну, открывая шифоньер красного дерева, когда-то принадлежавший ее матери и ее бабушке.

…Аромат легкой грусти, который исходит от шифоньеров нашего детства в спальнях наших матерей, любивших и баловавших нас! Аромат, который исчезает вместе с прошлым… Аромат, который вспоминаешь, проходя торопливо по старой улице с цветущими абрикосовыми деревьями… Внезапно ты замедляешь шаг, ощутив как бы легкое дуновение весны из незнакомого окна, в котором, кажется, вот-вот появится лицо молодой девушки — из этого ли дома? или из твоего прошлого? — кто знает…

Аромат лаванды и донника из цветных мешочков, которые подвешены к полкам и кажутся изящным вместилищем воспоминаний… Аромат девясила, одеколона и духов с позабытыми названиями — аромат счастья… Стопки ослепительно белого белья в лиловом полумраке полок…

…И серебряный звон ключей, и легкий скрип отворяемых белой рукой шифоньеров, и короткое мгновение, когда в зеркале вдруг отражается спальня и мальчик с влажными губами и веселым блеском глаз, — вдруг в шифоньере спрятан шоколад…

— Мама, а сколько мне можно взять? — спросил Дэнуц, разгрызая круглую дольку шоколада «Маркиз» и поедая глазами коробку, которую он держал в руках.

— Возьми все… пусть будет у тебя в комнате.

— Правда?

— Правда.

После некоторого колебания Дэнуц прикрыл коробку крышкой: он был взволнован.

— А теперь, давай мама тебя подушит.

Дэнуц склонил голову, словно для коронования. Влажная стеклянная пробка прошла по его кудрям, задержалась на висках и за ушами, оставив после себя запах цветущего луга и кислых леденцов.

— Дэнуц…

— Да?

— Дэнуц…

Руки госпожи Деляну быстро сновали по полкам, вороша стопки носовых платков.

— Дэнуц, — прошептала она с трудом, — иди в столовую… Тебя ждет дядя Пуйу.

Дэнуц вышел. Дверь захлопнулась от сквозняка, который вырвал ее из рассеянных рук. Оказавшись за дверью, Дэнуц ожидал замечания: «Двери закрывают, а не хлопают ими!» Ничего не услышав, он слегка удивился и отправился в столовую, прихрамывая, с оттопыренным карманом, в котором лежала коробка шоколада.

В зеркале шифоньера на короткий миг возникло отражение руки, которая прикрывала лицо…

* * *

— А вот и Ками-Мура! — радостно объявил Герр Директор, отбрасывая карты.