Меделень - Ионел Теодоряну

— Ты хочешь ко мне, Моника?

Девочка взяла руку госпожи Деляну, сжала ее изо всех своих детских сил и вошла в спальню, бросив украдкой грустный взгляд в сторону двери в комнату Дэнуца.

Два молчаливых существа, рядом, рука в руке.

Госпожа Деляну прилегла на кровать и закрыла глаза; Моника сидела на краю постели.

Она не сводила глаз с неподвижного лица госпожи Деляну, стараясь не дышать, чтобы не потревожить ее.

Потом ресницы госпожи Деляну едва заметно дрогнули… и две слезы скатились по ее щекам. Не дыша, Моника склонилась над ее рукой и робко поцеловала.

— Ты все время была здесь, Моника? — встрепенулась госпожа Деляну.

— С вами, tante Алис.

— Девочка моя… ты иди к Дэнуцу, побудь с ним… А я постараюсь уснуть.

Моника вышла на цыпочках. Остановилась перед дверью в комнату Дэнуца. Тихо постучала пальцем.

— Дэнуц, — шепнула она и прислушалась.

— …

Осторожно нажав на ручку, она приоткрыла дверь.

— Спит!.. Бедный Дэнуц!..

Когда дверь закрылась, Дэнуц открыл глаза, но даже не улыбнулся.

Моника вошла в свою комнату.

В трех комнатах три молчаливых существа пытались проникнуть в тайну жизни…

* * *

Вернувшись от деда Георге с пустым бокалом, Ольгуца влетела в столовую. Профира с набитым ртом вскочила со стула, словно незадачливая школьница, застигнутая учительницей. Аника стояла, опустив глаза и пряча за спиной бисквит, как мальчишка — папиросу.

— Приятного аппетита! Аника, ступай за мной!

Профира ждала, пока они уйдут. Как только дверь за ними закрылась, она ожила, точно статуя в шараде после того, как опустился занавес… Нагнулась, подняла брошенный Аникой бисквит и тут же отправила в рот.

— Послушай, Аника, — сурово спросила Ольгуца, — ты только ела или еще и пила?

— Я даже и не думала есть, барышня, — жалобно отвечала Аника, показывая пустые ладони.

— Хорошо! Тогда поторопись, а то Профира все съест. Подожди не уходи. У меня к тебе дело… Пожалуй, я и Профире поручу сделать кое-что!

После короткого раздумья Ольгуца распахнула дверь столовой:

— Профира!

— Ох! уж и напугали вы меня, барышня!

— Пойди скажи садовнику, чтобы дал тебе кисть винограда: слышишь? И пускай выберет получше.

— А здесь кто уберет?

— Аника тоже умеет есть бисквиты! Ступай за виноградом. Поскорее!

Профира вздохнула и направилась к двери… на ходу вынимая из кармана своего фартука припрятанный бисквит.

— Слушай внимательно, Аника.

— Слушаю, барышня.

— Ступай в турецкую комнату к дяде Пуйу, тихонько постучи в дверь. А если он не ответит, постучи громко… Ну-ка, покажи, как ты это сделаешь!

Аника подошла к двери столовой… и вошла.

— Аника, ты смеешься надо мной?

— Я забыла, барышня!

— Делай, как я тебе велела.

— Хорошо. Я тихо постучу…

Тук-тук, постучала она пальцем.

— …А если не ответит, постучу громче.

Бух-бух, стукнула она кулаком.

— Так. А если и тогда не ответит, вбежишь в комнату, хлопнешь дверью, ударишь ладонью по губам и громко скажешь: «Ох, грехи мои тяжкие! Я-то думала, вы в столовой!» Поняла? Устрой шум, чтобы разбудить его!

— А вдруг они рассердятся, барышня Ольгуца? — спросила Аника, с трудом удерживаясь от смеха.

— Не твое дело! Ты ему скажешь, что барышня Ольгуца хочет с ним поговорить.

В ожидании Аники Ольгуца расхаживала по столовой, заложив руки за спину и все убыстряя шаг, — казалось, она сочиняет диалог, состоящий из коротких реплик. Иногда она останавливалась, убирала со лба черные кудри и снова принималась ходить взад и вперед.

— Он сказал, чтобы вы пришли.

— Он спал?

— Нет, курил.

— Хорошо. А теперь иди и доедай то, что осталось на столе. Ничего не оставляй Профире!

— Ты рад гостям? — приветливо осведомилась Ольгуца, входя к Герр Директору.

— В полном восторге!

— Как поживаешь, Герр Директор? Я тебе не помешаю?

— Ты! Мой друг-приятель! Как ты можешь мне помешать!.. Каким ветром занесло тебя ко мне?

— Да никаким, Герр Директор! Просто я пришла повидать тебя, поговорить…

Герр Директор приподнялся на локте и вставил в глаз монокль.

— Значит, ты ко мне с визитом?

— Ну да… Какой у тебя красивый халат! Ты элегантный, как какая-нибудь дама.

— Уж таковы холостяки, Ольгуца.

— Почему только холостяки?

— Да потому, что у них нет жен! Но зато есть красивые халаты.

— А у женатых не бывает?

— Им не нужно. У них красивые жены.

— А если некрасивые?

— Тогда они ищут утешения! Впрочем, нет. Они только вздыхают!.. Но что же это я? Садись. Что я могу тебе предложить: сигару?

— Какой ты сегодня веселый, Герр Директор!

— Как обычно.

— Сегодня не так, как обычно.

— Ты права. Сегодня особенный день.

— Для тебя?

— И для Ками-Муры… и вообще для всех. Разве ты не заметила?

— Но тогда почему же плакала мама?

— Откуда ты знаешь, что она плакала?

— Я видела.

— Ну, хорошо! Она плакала… потому что она мама.

— В таком случае ей пришлось бы плакать каждый день!

— Она плакала от радости, Ольгуца.

— Нет, Герр Директор.

— Я так думаю.

— А я скажу тебе, почему она плакала: потому что уезжает мой брат.

— Милая Ольгуца, мама поняла, что для Дэнуца лучше учиться в Бухаресте, и она сама так решила — как, впрочем, и Дэнуц.

— Но тогда почему она плакала?

— Так уж устроены все дамы, Ольгуца. Стоит им решиться на что-нибудь, и они тут же пускают слезу и тут же утешаются.

— Она пошла наперекор себе, Герр Директор!

— Ну и ну! Все-то ты знаешь!

— Герр Директор, когда ты уезжаешь?

— Завтра, Ольгуца.

— Ты едешь один?

— Да. Дэнуц приедет вместе с Йоргу, через неделю.

— …Я очень рада, — вздохнула она.

Герр Директор погладил ее по голове.

— Хорошая ты девочка!

— Герр Директор, — спросила Ольгуца, глядя ему прямо в глаза, — ты строгий человек?

— Строгий с кем, Ольгуца?

— Не знаю!.. В Бухаресте, со своими служащими.

— Конечно. Иначе нельзя.

— А что ты делаешь, когда хочешь быть строгим?

— Ну!.. Разговариваю сурово, хмурюсь… а если они меня не слушают, то прогоняю их.

— А если мой брат не будет тебя слушаться?

— Дэнуц меня слушается.

— Кто знает?! А если он сделает глупость?

— Я сделаю ему внушение.

— А если он снова сделает глупость?

— Хм!.. Тогда и увидим!

— Хм!.. Герр Директор, ты когда-нибудь бил кого-нибудь?

— Может быть! Я уже не помню! Когда я был мальчиком…

— Ты любишь драться?

— Нет, Ольгуца, это некрасиво и грубо.

— Значит, ты никогда не будешь бить моего брата?

— Дэнуца? Боже упаси!

Ольгуца вздохнула с облегчением.

— Merci, Герр Директор. Я так и думала. Ты строгий, но добрый… Можно, я пороюсь в твоем чемодане?

— Пожалуйста!

— Закрой глаза, Герр Директор… Ладонями… А теперь скажи, что я сейчас буду делать?

— Устроишь себе душ из одеколона!

— А вот и не угадал!.. У тебя сегодня не болит голова, Герр Директор?

— Слава Богу, нет!

— Очень жаль! Я хотела сделать тебе растирание.

— Болит, болит! Конечно, болит!

Из опрокинутого флакона лился одеколон; Ольгуца ладошкой быстро втирала его в неровную поверхность головы, покрытой короткими волосами, и одновременно изо всех сил дула на ее макушку.

— Тебе приятно, Герр Директор?

— Необыкновенно! Как если бы Северный полюс вселился в мою голову! Но только не надо так сильно тереть, а то у меня и в самом деле сделается мигрень.

— Ничего, Герр Директор! Я тебе сделаю еще одно растирание. Сегодня великий день!

— Для моей головы!

— И для других тоже, Герр Директор, — добавила Ольгуца, массируя изо всех сил его голову.

* * *

Воздух был как-то особенно прозрачен, осенний свет необыкновенно приятен… словно воспоминание о прошлом…

Дэнуц сбежал по ступенькам крыльца, засунув руки в карманы, опустив плечи. Ему попался на глаза футбольный мяч, позабытый во дворе, он вспомнил, что недавно играл здесь с Ольгуцей и поранил себе колено — и ему вдруг показалось, что ступени, по которым он спустился, другие, чем те, по которым он поднимался, и что двор совсем другой, да и сам Дэнуц тоже другой…

Как если бы ступени, по которым он поднимался тогда и спустился теперь, принадлежали времени, а не крыльцу родительского дома.

Он закрыл глаза.

Очень часто, особенно в конце каникул, ему снилось, что произошло какое-то несчастье. Оно проходило, стоило ему открыть глаза. Он просыпался с ощущением счастья, с просветленной душой, избавившись от ужасов сна. Но эти ночные кошмары приучили его к мысли о возможности несчастья, которое представлялось ему чем-то вроде порога, который надо переступить, чтобы оказаться в белом, светлом помещении с зеркалами, предназначенными для одних только улыбок, и с окнами — для солнца…