Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

не в себе, другие умирали под их ок­нами. Вот опрокинутый крест над одним, который бе­сился с жиру, а вот умирающий ребенок. Веками шла эта граница между одними и другими — и вот конец, логическое завершение: одичание, невежество во всем государстве, тупой ужас, голод, безумие. И вся Бела­русь — единое поле смерти, над которым воет ветер, навоз под ногами тучной, довольной всем скотины.

Не помолятся над тобою странствующие люди, Ро­ман Старый. Плюнет каждый на твой наклоненный крест. И дай Боже мне силы спасти последнюю из тво­его рода, которая ни в чем не виновата перед неумо­лимой правдой мачехи нашей, белорусской истории.

Неужели такой забитый, неужели такой мерт­вый мой народ? Неужели отняли у него душу живую? Стать на перепутье разве, кричать, как богатырь в сказке: «Есть ли тут кто жив-человек?!»

...Мне довелось минут сорок продираться через не­высокий, очень влажный лесок за Волотовой Прорвой, пока я не выбрался на тропу, заросшую и узкую. По обе стороны ее стояли почти облетевшие осины. Среди их красного массива пятнами выделялись желтые березы и почти зеленые еще дубы. Тропа спустилась в овраг, где бежал ручей с коричневой, как густой чай, водою. Берега ручья были зелеными и мягкими ото мхов, и такие же зеленые мосты из буреломных деревьев со­единяли их. По бурелому ручей и переходили, потому что на некоторых стволах мох был содран.

Глухо и безлюдно было тут. Изредка тинькала в верхушках деревьев маленькая птица, да еще одинокие листочки падали оттуда и повисали на паутине между деревьев. Вода ручья несла грустные желтые и красные челноки листьев, а в одном месте, где был водоворот, листья кружились в вечном танце, будто там водяной варил из них суп на ужин. Чтобы пе­рейти через ручей, мне довелось сломать на подпорку довольно-таки толстую, но совсем сухую осинку, сло­мать одним ударом ноги.

За оврагом лес стал совсем густым. Тропа исчезла в непролазной чаще, ее окружали джунгли из ма­линника, сухой крапивы, ежевики, дудника и прочей дряни. Хмель бежал на деревья, как зеленое пламя, обматывал их, вырывался на волю и целыми снопами свисал оттуда, цепляя меня за голову. Вскоре появились первые признаки жизни: кусты одичавшей сирени среди деревьев, прямоугольники лучше удо­бренной земли (бывшие куртины), попутчик человека — огромный репейник. Скоро сирень стала такой густой, что не пролезешь. Я едва выбрался из нее на маленькую поляну, на которой стоял надежно спрятанный дом. На каменном высоком фундаменте, с каменным крыльцом и деревянными колоннами, которые на памяти дедов были, наверное, покрашены в белый цвет, он наклонился на меня, как смертельно раненый, собирающийся вот-вот упасть. Перекошенные наличники, ободранная шалевка, стекла окон, радужные от старости. На парадном крыльце между ступенями выросли лопухи, череда, мощный кипрей, почти заслонявший дверь. А к черной двери через лужу были положены два кирпича. Крыша была зе­леной, толстой от жирных пушистых мхов. В серое окошко внутренность дома казалась угрюмой и запу­щенной. Словом, избушка на курьих ножках. Не хва­тало лишь бабы-яги, которая лежала бы на девятом кирпиче и говорила: «Фу-фу, человеческим духом пахнет!»

Но вскоре явилась и она. В окно на меня смотрело лицо женщины, такое сухое, что казалось черепом, обтянутым желтой кожей. Седые лохмы волос падали на плечи. Потом появилась рука, которая манила меня сухим, как куриная кость, пальцем.

Я стоял снаружи, не зная, ко мне или к кому дру­гому обращен этот дрожащий призыв. Потом отвори­лась дверь и на двор высунулась та же голова.

— Сюда, милостивый пан Грыгор,— сказала го­лова.— Тут убивают несчастных жертв.

Не скажу, чтобы после такого утешительного за­верения мне страстно захотелось зайти в этот дом, но старуха сошла со ступеньки и протянула мне над лужею руку.

— Я давно ждала вас, мужественный спаситель. Дело в том, что мой раб Рыгор оказался душегубом вроде Синей Бороды. Вы помните, мы читали с вами про Жиля Синюю Бороду. Такой учтивый, галантный кавалер. Я бы простила Рыгора, если бы он убивал так галантно, но он хлоп. Что поделаешь?

Я пошел за нею. В передней лежали на полу тулуп, рядом с ним седло, висели на стене бич и несколько заскорузлых шкур лисицы. Кроме того, тут стояла трехногая скамеечка и лежал боком портрет како­го-то мужчины, грязный и прорванный наискосок. В следующей комнате был такой кавардак, как будто тут размещался четыреста лет назад филиал Грюнвальдской битвы и с тех пор тут больше не сметали пыль и не мыли оконных стекол. Стол с ножками виде античных герм[26] был поставлен косо, возле него стулья, похожие на ветеранов войны, безногих и еле дышащих. Шкаф у стены накренился и угрожал упасть кому-нибудь на голову. Возле двери стоял на полу большой бюст Вольтера, очень похожего на хозяйку, и кокетливо на меня посматривал из-под тряпки, которая вместо лавров венчала его голову. В одном углу приткнулось трюмо, запачканное чем-то очень по­хожим на куриный помет. Кроме того, верхняя поло­вина трюмо была покрыта слоем пыли, зато с нижней половины пыль была старательно стерта. Черепки посуды, корки хлеба, кости рыбы покрывали пол. Все это было, как у птицы-зимородка в гнезде, дно которого выстлано рыбной чешуею. И сама хозяйка напоми­нала зимородка, эту мрачную и удивительную птицу, любящую уединение.

Она повернулась ко мне, я увидел вновь ее лицо, на котором нос повис почти до подбородка, и рот с большими зубами. Зубы казались особенно боль­шими, так как были открыты вместе с деснами, как будто на лице не хватало кожи на то, чтобы при­крыть рот.

— Рыцарь, почему бы вам не стереть эту пыль с верхней половины трюмо? Я хотела бы видеть себя во весь рост. Во всей красе.

Я только хотел было исполнить это, как она вне­запно сказала:

— А вы очень похожи на моего покойного мужа, ух какой это был человек! Он живьем вознесся на небо, первый из людей после Ильи-пророка. А Роман живым попал в преисподнюю. Это все злой гений яновских окрестностей — дикая охота короля Стаха. С того дня я прекратила убирать в этом доме в знак моего траура. Правда, красиво? И так романтично!

Она кокетливо улыбнулась мне и начала строить глазки по неписаным правилам пансионов благород­ных девиц: «Глазки на собеседника, потом в сторону с легким наклоном головы, опять на собеседника, в верхний угол зала и в землю».

Это была зловещая пародия на человеческие чув­ства. Все равно как обезьяна начала бы неожиданно петь песню Офелии в английском оригинале.

— Тут красиво.