Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

и Дуботолка подозревали?

— А почему нет? — жестоко ответил Светилович.— Я никому сейчас не доверяю. Дело идет о Надее Романовне. Что ж я Дуботолка буду отсюда, из подозреваемых, исключать? По какой причине? Что добрый он? Ого, как человек прикинуться может! Я и сам... вчера даже не подходил к вам во время дуэли чтобы не подозревали, если они преступники. И сейчас не буду подходить, не стоит. Я и вас подозревал: а вдруг... да потом спохватился. Известный этнограф идет в бандиты! Ха! Так и Дуботолк мог ягненком прикинуться. А главное, не понравился мне его этот подарок, портрет Романа Старого. Как будто нарочно, чтобы девушку из колеи выбить.

— А что,— встрепенулся я.— В самом деле подо­зрительно... Она сейчас даже у камина сидеть боится.

— То-то же,— угнетенно согласился Светилович.— Стало быть, не он король Стах. Подарок этот как раз в его пользу свидетельствует. И вчерашнее событие.

— Слушайте,— продолжил я.— А почему бы не допустить, что король Стах — вы. Вы ведь пошли вчера позже меня, вы ко мне безо всякого основания ревнуете. Вы, может, мне просто глаза туманите, а в самом деле, едва только я вышел, как вы: «По коням, хлопцы!»

Я ни минуту не думал так, но мне не понравилось, что доверчивый искренний парень сегодня держит себя как недоверчивый дед.

Светилович смотрел на меня, как одурелый, морг­нул раза с два глазами и внезапно захохотал, сразу превратившись опять в доброго чистого юношу.

— То-то же,— ответил я его тоном.— Не болтайте на таких стариков, как Дуботолк, напрасно. Оскорбить человека недолго.

— Да я и не думаю сейчас на него,— все еще сме­ясь, ответил он.— Я ведь говорил, они были со мною. Когда начало светать, Вороне стало очень плохо, по­шла опять кровь, начал бредить. Послали одного за дедом-знахарем, потом даже врача привезли, не по­ленились в уезд поехать. Приехал он совсем недавно и приговорил Ворону на неделю постельного режима. Сказали, что произошло случайно.

— Ну а кто бы еще мог быть?

Мы перебрали все окрестности, но ни на ком не остановились. Думали о Бермане даже и, хотя пони­мали, что он — теленок, решили написать письмо к знакомым Светиловича в губернский город и уз­нать, как он там жил прежде и что он за человек. Это было нужно потому, что он был единственный из лю­дей яновских окрестностей, о котором мы ничего не знали. Мы гадали и сяк и так, но ни до чего не могли додуматься.

— Кто богатейший в окрестностях Болотных Ялин? — спросил я.

Светилович подумал:

— Яновская, кажется... Хотя богатство ее мертвое. Потом идет Гарович (он не живет тут), потом пан Гарабурда — между прочим, главный наследник Янов­ской в том случае, если бы она умерла сейчас. Потом следует, наверное, Дуботолк. Земли у него мало, хо­зяйство и дом, сами видите, бедные, но, видимо, есть припрятанные деньги, потому что у него всегда едят и пьют гости. Остальные — мелочь.

— Вы говорите, Гарабурда — наследник Яновской, Почему он, а не вы, ее родственник?

— Я ведь вам говорил, отец сам отказался от права на наследство. Опасно, имение не дает прибыли, на нем висят какие-то векселя, как говорят.

— А вы не думаете, что Гарабурда...

— Гм. А какая ему выгода преступлением зараба­тывать то, что все равно может принадлежать ему. Скажем, Яновская выйдет замуж — вексель у него, если это не байка. Да он и трусливый, каких поискать.

— Да,— задумался я.— Тогда пойдем другим пу­тем. И вот каким: надо разузнать, кто выманил в тот вечер Романа из дома. Что мы знаем? Что ребе­нок был у каких-то Кульшей? А может, Роман совсем не за ним выехал? Я ведь это знаю со слов Бермана Буду спрашивать у Кульшей. А вы наведите справки о жизни Бермана в губернском городе.

Я проводил его до дороги и возвращался уже в су­мерках по аллее. Скверно и неприятно было мне на душе. Аллея, собственно, давно превратилась в тропу и в одном месте огибала большущий, как дерево, круглый куст сирени. Мокрые сердцевидные листья, еще совсем зеленые, тускло блестели, с них падали прозрачные капли: куст плакал.

Я миновал его и отошел шагов на десять, когда внезапно что-то сухо щелкнуло сзади. Я почувствовал жгучую боль в плече.

Стыдно сказать, но у меня сразу затряслись под­жилки. «Вот оно,— подумал я,— сейчас пальнут еще раз». Следовало стрельнуть прямо в сирень или даже просто пуститься наутек — все-таки было бы разум­нее того, что я совершил. А я, с большого перепуга, повернулся и бросился бежать прямо на куст, грудью на пули. И тут я услышал, что в кустах что-то затре­щало, кто-то стремился убегать. Я гнался за ним, как бешеный, и лишь удивлялся, почему он не стреляет. А он, видимо, действовал тоже инстинктивно: убегал во все лопатки и так быстро, что хруст утих, а я так и не увидел его.

Тогда я повернулся и пошел домой. Я шел и почти ревел от обиды. В комнате я осмотрел рану: ерунда, царапина верхнего плечевого мускула. Но за что, за что? Из песни слова не выкинешь, наверное, после потрясения последних дней проявился у меня общий упадок нервов, но я часа два буквально корчился от ужаса на своей кровати. Никогда бы я не подумал, что человек может быть таким ничтожным слизнем. Я едва не плакал.

Припомнились предупреждение, шаги в коридоре, ужасное лицо в окне, Голубая Женщина, бег по вере­сковым пустошам, этот выстрел в спину.

Убьют, непременно убьют. Мне казалось, что тьма смотрит на меня невидимыми глазами какого-то чу­довища, что вот кто-то подкрадется сейчас и схва­тит. Стыдно сказать, но я набросил одеяло на голову, чтобы не схватили со стороны подушки, как будто одеяло могло защитить. И неизвестно откуда невольно появилась подленькая мысль: «Надо убегать. Им легко на меня полагаться. Пускай сами разбираются с этими мерзостями и с этой охотой. С ума сойду, если еще неделю побуду тут».

Никакие моральные критерии не помогали, я дро­жал как осиновый лист, а когда уснул, то был таким из­мученным, будто век возил камни. Наверное, если бы прозвучали шаги Малого Человека, я бы залез в тот вечер под кровать, но этого, к счастью, не произошло. Утро придало мне мужества, я был на удивление спокоен. Ужас сошел с меня, как шкурка со змеи, и я сиял в ореоле свеженького, новоиспеченного