Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

му­жества. Ух, как я ненавидел себя за вчерашнее! Но одновременно я чувствовал, что переболел страхом и больше не буду дрожать. Хватит! Хорошо, что это было ночью и никто не видел.

Я решил в тот день пойти к Берману, тем более что хозяйка все еще болела. За домом стояли боль­шие, выше человека, уже засыхающие лопухи. Через них я добрался до крыльца и постучал в дверь. Мне не ответили, я потянул дверь на себя, и она отворилась. Небольшая прихожая была пуста, висело лишь пальто Бермана. Я кашлянул. Что-то зашебаршило в комнате. Я постучал — голос Бермана сказал прерывисто:

— К-кто? Заходи-те.

Я вошел. Берман приподнялся из-за стола, тем са­мым жестом запахивая халат на груди. Лицо его даже побледнело.

— День добрый, пан Берман.

— Садитесь, садитесь, пожалуйста,— он засуетился так, что мне стало не по себе.

«Зачем приплелся к нему? Человек любит одиночество. Вишь ты, как испугался...»

А Берман уже оправился.

— Садитесь, садитесь, глубокоуважаемый, сади­тесь, почтенный пан.

Я посмотрел на стул и увидел на нем тарелку с каким-то недоеденным блюдом и десертную ложку. Берман быстро выхватил ее чуть не из-под меня.

— Простите, решил удовлетворить свой, как гово­рится, аппетит.

— Пожалуйста, ешьте,— сказал я.

— Что вы, что вы!.. Есть в присутствии учтивого пана... Я не могу.

Губы фарфоровой куклы приятно кривились.

— Вы не замечали, сударь, какое это неприят­ное зрелище, когда человек питается? О, это ужасно! Он тупо чмокает, чавкает и напоминает скотину. У всех людей так выразительно проявляется сходство с каким-нибудь зверем. Тот жрет, как лев, тот чав­кает, как, извините, то животное, которое пас блуд­ный сын. Нет, пан-голубчик, я никогда не ем на людях.

Я сел. Комната была очень скромно обставлена. Железная кровать, напоминающая гильотину, стол, Два стула, еще стол, весь заваленный книгами и бу­магами. Только скатерть на столе была необыкновен­ной, очень тяжелой, синей с золотом. Свисала она до самого пола.

— Что, удивляетесь? О, сударь, это единственное, что осталось из прежних вещей.

— Пан Берман...

— Я слушаю вас, пане.

Он сел, склонив кукольную голову, широко рас­крыв серые огромные глаза и приподняв брови.

— Я хочу спросить у вас, других планов дома нет?

— М-М... нет... Есть еще один, сделанный лет тридцать назад, но там прямо сказано, что он перерисован с того, который я дал вам, и показаны лишь новые перегородки. Вот он, пожалуйста.

Я посмотрел на план — Берман был прав.

— А скажите, нет ли какого замаскированного помещения на втором этаже, возле пустой комнаты со шкафом?

Берман задумался.

— Не знаю, сударь, не знаю, ваша честь... Где-то там должен быть секретный личный архив Яновских, но где он — не знаю. Н-не знаю...

Пальцы его так и бегали по скатерти, выбивая ка­кой-то непонятный марш.

Я поднялся, поблагодарил хозяина и вышел.

«И почему он так перепугался? — подумалось? мне.— Пальцы бегают, лицо бледное! У, холостяк чер­тов, людей начал бояться...»

И, однако, какая-то мысль сверлила мой мозг. «Почему? Почему? Нет, что-то тут нечисто. И от­чего-то вертится в голове слово «руки». Руки. Руки. При чем тут руки? Что-то должно в этом слове скры­ваться, если оно так лезет из подсознания».

Я выходил от него с твердым убеждением, что тут следует придерживаться бдительности. Не нравился мне этот кукольный человечек. И особенно пальцы, пальцы, в два раза длиннее нормальных, изгибав­шиеся на столе, как змеи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

День был серый и мрачный, такой равнодушно-серый, что плакать хотелось, когда я направился в фольварк Жабичи, принадлежавший Кульшам. Низ­кие серые тучи ползли над торфяными болотами. Ка­зарменный, тоскливый лежал передо мною горизонт. На ровной коричневой поверхности равнины там и сям ползали грязные пятна: пастух пас овец. Я шел краем Волотовой Прорвы, и глазу буквально не было на чем отдохнуть. Что-то темное лежало в траве. Я подошел поближе. Это был огромный, метра три в длину, каменный крест. Опрокинули его давно, по­тому что даже яма, в которой он стоял, почти сровня­лась с землею и заросла травой. Буквы на кресте были чуть видны:

«Раб Божий Роман умер тут скоропостижной смертью. Странствующие люди, молитесь за душу его, чтобы и за вашу кто-то помолился, ибо молитвы ваши особенно Богу по душе».

Я долго стоял возле него. Вот, стало быть, место, где погиб Роман Старый!..

— Пане, пане милостивый,— услышал я голос за спиною.

Я повернулся. Женщина в фантастических лох­мотьях стояла за мною и протягивала руку. Молодая, еще довольно красивая, она имела такое обтянутое желтой кожей страшное лицо, что я опустил глаза. На руках ее лежал ребенок.

Я подал ей.

— Может, хлеба немножко будет у пана? Я, боюсь, не дойду. И Ясик умирает...

— А что с ним?

— Не знаю,— беззвучно ответила она.

В моем кармане нашлась конфета, я дал ее женщине. Но ребенок не ел.

— Что ж мне делать с тобою, милая?

Крестьянин на волокуше ехал по дороге. Я позвал его, дал ему рубль и попросил завезти женщину в Болотные Ялины, чтобы ее там накормили и дали где-нибудь отдохнуть.

— Дай вам Боже здоровьечка, пане,— безвольно отозвалась женщина.— Нам нигде почти не давали есть. Покарай Боже тех, кто сгоняет людей с земли.

— А кто согнал?

— Пан.

— Какой пан?

— Пан Антось. Худой такой...

— А как его фамилия, где ваша деревня?

— Не знаю. Тут, за лесом. Хорошая деревня. У нас и деньги были, пять рублей. Но согнали.

И в глазах ее было удивление перед теми, кто не взял даже пяти рублей и согнал их с земли.

— А муж где?

— Убили.

— Кто убил?

— Мы кричали, плакали, не хотели идти. Язеп тоже кричал. Потом стреляли. Он лег. А ночью пришла дикая охота и затащила в трясину двоих самых больших крикунов. Они исчезли... Больше никто не кричал.

Я поспешил отправить их, а сам пошел дальше, не помня себя от отчаяния. Боже мой, какое невежество! Какая забитость! Как свернуть эту гору? У Дуботолка мы сожрали столько, что хватило бы сорок Ясиков спасти от смерти. Голодному не дают хлеба, его хлеб отдают солдату, который стреляет в него за то, что он голоден. Государственная мудрость! И эти несчастные молчат. За какие грехи караешься ты, мой народ, за что ты метешься по собственной земле, как осенние листья? Какое запретное яблоко съел первый Адам моего племени?

Одни жрали