Вся ваша ненависть - Энджи Томас

Карлос показно поправляет воротник.

Боже. Иногда он так попсово себя ведет…

На заднем дворике тетя Пэм стоит у гриля, а моя двоюродная сестренка Эйва посасывает большой палец и обнимает ее за ногу. Заметив меня, Эйва бежит навстречу.

– Старр-Старр!

Ее хвостики развеваются на ветру. Она прыгает мне в объятия, и я принимаюсь кружить ее на руках, пока она хохочет.

– Как дела у моей самой любимой на свете крошки?

– Хорошо! – Она снова засовывает в рот свой мокрый, морщинистый палец. – Привет, тетя Лили.

– Привет, солнышко. Хорошо себя ведешь?

В ответ Эйва очень усердно кивает. Настолько хорошо она вести себя не могла.

Тетя Пэм уступает гриль дяде Карлосу и приветственно обнимает маму. У тети Пэм темно-коричневая кожа и вьющиеся волосы. Бабуля очень ее любит, потому что она из «приличной семьи». Мама у нее адвокат, а папа – первый чернокожий глава хирургии в той же больнице, где хирургом работает сама тетя Пэм. Настоящие Хакстейблы[65], ей-богу.

Я опускаю Эйву, и тетя Пэм крепко-прекрепко меня обнимает.

– Ну как ты, золотце?

– Нормально.

Она говорит, что понимает, но понять меня не может никто.

Из дома на задний двор выбегает бабуля с распростертыми руками.

– Девочки мои!

Это первый признак того, что что-то не так. Она обнимает сначала меня, потом маму и целует обеих в щеки. Но бабуля никогда нас не целует и себя целовать не разрешает. Говорит, неизвестно, где наши рты побывали.

Она обхватывает мое лицо руками и приговаривает:

– Слава Господу Богу, что он пощадил ваши жизни! Аллилуйя!

Десятки тревожных звоночков раздаются у меня в голове… Дело не в том, что бабуля обрадовалась милости Господней, а в том, что на себя она не похожа. Совсем.

Она берет нас с мамой под руки и тянет к лежакам у бассейна.

– Пойдемте, надо поговорить.

– Но я хотела поговорить с Пэм…

Бабуля смотрит маме в глаза и, стиснув зубы, цедит:

– Закрой рот, садись и поговори со мной, черт тебя побери.

Вот это уже наша бабуля!

Она откидывается на лежаке и драматично обмахивается ладонью. Когда-то бабуля преподавала в драмкружке, а потому до сих пор ведет себя театрально. Мы с мамой садимся на краю соседнего лежака.

– Что случилось? – спрашивает мама.

– Когда… – начинает бабуля, но умолкает и расплывается в притворной улыбке – к нам подходит Эйва с куклой и расческой в руках.

Малышка отдает все это мне и идет играть с другими игрушками. Я расчесываю куклу. Эйва меня выдрессировала, и теперь мне даже говорить ничего не надо – я и так все сделаю.

Когда Эйва отходит подальше, бабуля произносит:

– Когда вы отвезете меня обратно в мой дом?

– А что случилось? – спрашивает мама.

– Потише говори, чтоб тебя! – Забавно, но сама она говорить потише даже не пытается. – Значит, вчера утром я купила на ужин сома. Хотела пожарить с кукурузными шариками и картошкой – в общем, наготовить по полной программе. А потом ушла по делам…

– Каким таким делам? – спрашиваю я от нечего делать.

Бабуля зыркает на меня, и на секунду я вижу в ней маму лет через тридцать: с редкими морщинками тут и там и одинокими седыми волосками, которые она пропустила, пока красилась (за такие слова мама надавала бы мне по заднице).

– Подрастешь – узнаешь, девочка, – говорит бабуля. – Не задавай таких вопросов. В общем, вернулась я домой, а эта зараза посыпала моего сомика чертовыми овсяными хлопьями и спекла в духовке!

– Овсяными хлопьями? – спрашиваю я, разделяя кукле волосы.

– Да! Мол, «так полезнее». Хочешь полезного – жри салат!

Мама закрывает рот рукой, но я все равно вижу приподнятые уголки ее губ.

– А я думала, вы с Пэм ладите.

– Так и было, пока она не начала воровать мою еду. Я тут терпела всякое, но это… – Бабуля указывает пальцем куда-то вверх. – Это, черт возьми, уже слишком. Лучше я буду жить с вами и бывшим уголовником, чем терпеть такое.

Мама поднимается и целует бабулю в лоб.

– Ты справишься.

Бабуля отмахивается, а когда мама уходит, переводит взгляд на меня.

– Ты в порядке, кроха? Карлос сказал, ты была в машине, когда убили того мальчика.

– Да, мэм, я в порядке.

– И хорошо. А если нет, то скоро будешь. Мы сильные.

Я киваю, хоть и не верю в это. По крайней мере, сама себе я сильной не кажусь.

В доме звенит звонок.

– Я открою, – говорю я и, оставив куклу Эйвы, иду в дом.

Вот дерьмо. За дверью – Крис. Я хочу перед ним извиниться, но мне, черт возьми, нужно время.

Странно. Он меряет шагами крыльцо – как во время зубрежки накануне экзамена или перед важной игрой. Видимо, боится со мной говорить.

Я открываю дверь и опираюсь о дверной косяк.

– Привет.

– Привет.

Он улыбается, и, несмотря на все, что случилось, улыбаюсь и я.

– Я тут мыл папину тачку и увидел, что вы приехали, – говорит он. Это объясняет его борцовку, вьетнамки и шорты. – Ты как, в порядке? Ты писала, что да, но я хотел убедиться.

– Все нормально.

– Папин магазин не пострадал?

– Не-а.

– Хорошо.

Мы смотрим друг на друга и молчим.

Крис вздыхает.

– Слушай, если это все из-за той истории, то я больше никогда не куплю презервативов.

– Никогда?

– Ну, только если ты захочешь, – быстро добавляет он. – Но торопиться не надо. Ты вообще не обязана со мной спать. И целовать меня тоже. Черт, если не хочешь, чтобы я к тебе притрагивался, я…

– Крис, Крис, – перебиваю я, еле сдерживая смех, и поднимаю руки, останавливая его. – Все нормально. Я тебя поняла.

– Хорошо.

– Хорошо.

И мы снова молчим и смотрим друг на друга.

– А вообще – прости меня. – Я переминаюсь с ноги на ногу. – За то, что я с тобой не разговаривала. Это не из-за презерватива.

– О… – Он хмурится. – А тогда из-за чего?

Я вздыхаю.

– Не хочу это обсуждать.

– Значит, ты на меня злишься, но не скажешь почему?

– К тебе это отношения не имеет.

– Имеет, раз уж ты со мной не разговариваешь.

– Ты не поймешь.

– Может, я сам решу, понял я или нет? – хмурится он. – Типа я тебе трезвоню, пишу и все такое, а ты даже не хочешь говорить, почему меня избегаешь? Это по-мудачески, Старр.

Я одариваю его взглядом «Ты что, серьезно это только что сказал?», которому научилась от мамы с бабулей.

– Говорю же, ты не поймешь. Так что перестань.

– Нет. – Он скрещивает руки на груди. – Я столько сюда пер…

– Сколько ты пер, чувак? Сколько? Пол-улицы? – Моим голосом овладевает Старр-из-Садового-Перевала.

– Да, пол-улицы, – говорит он. –