Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня - Андре Кастело

С 2 6 сентября по 3 1 декабря 1809 она раздала таким образом 92 3 803 франка 24 сантима, то есть почти пять миллионов нынешних франков. Сумма бесспорно внушительная. Но много ли найдется женщин, тратящих на благотворительность почти шестую часть своих доходов? В самом деле, за пять лет Жозефина получила из казначейства — на туалеты, пенсии и благотворительность — 5354 435 франков 4 4 сантима, то есть больше двадцати пяти миллионов на наши деньги[94]. «Из этого следует, — вздыхал казначей, — что ее величеству хотелось быть еще более великой и щедрой, чем это позволяли ей средства». Разумеется, не развязывай она так часто свой кошель, ее баланс не сводился бы постоянно с дефицитом. Весьма несправедливо и не очень вежливо Наполеон скажет перед смертью:

— Да, она много раздавала. Но разве она отказывала себе в чем-нибудь, чтобы раздавать? Нет. Разве она чем-нибудь пожертвовала, чтобы кому-то помочь? Вот она, ее доброта. Она раздавала, но лишь то, что черпала из мешка.

Наполеон уже не вспоминал о Бонапарте.

Он забыл то, что восхищало его когда-то — умение жены «благодетельствовать ближним», ее врожденную, а не благоприобретенную доброту, которая вовсе не легенда: Жозефина любила нравиться, даже обязывая людей.

Сумма, назначенная ей на туалеты, первоначально составляла 3 60 000 франков в год, но ловкая креолка ухитрилась довести ее до 600 000 франков. Самый крупный расход, несомненно, платья: шесть миллионов наших франков за шесть лет. Главный кредитор, иссушающий этот Пактол[95], — несомненно, Леруа, которого Наполеон называет «поставщиком тряпок» императрицы. Для Жозефины он важнее любого государя, хотя этот изнеженный модный портной всего-навсего лицемер, фанфарон и плут. Но императрица жаждет и впредь выглядеть так же, как на коронации, и Леруа воздерживается от каких-либо новшеств, в то же время именуя себя «изобретателем», потому что принимает свою особу всерьез. Он испытывает прямо-таки адовы муки, когда ему приходится иметь дело с заказчицами, являющимися к нему не в экипаже, а пешком. Провинциалкам он сбывает непроданные вещи прошлых лет. Никто не протестует — он же портной императрицы! Выдавая дочь замуж, он выпросил у Жозефины придворную карету с гербами. Она, не умея отказывать, согласилась, но Наполеон, узнав о просьбе портного, взорвался:

— А, значит, Леруа с… на меня хочет? Пусть едет в фиакре, если это его устраивает, а я не потерплю, чтобы его приказчицы раскатывали в моих экипажах!

Леруа утешается, просматривая свои счета. С начала царствования Наполеона он получил от своей августейшей клиентки головокружительные суммы. За первый год Империи на его имя записаны такие цифры: в нивозе XIII года (1805) 2316 франков, 7 мессидора — 4 000 франков, 10 термидора — 8453, 13-го — 2000, 28-го — 9066 франков 66 сантимов, 15 фрюктидора — 20 000 и т. д. Затем неожиданно Наполеон выплачивает 650 000 франков в погашение долга. Таким образом, за пять лет Леруа прикарманил 166 476 франков 73 сантима, цифру, которую следует умножить минимум на пять, чтобы выразить ее в наших франках[96].

Леруа платил своим портнихам 600–800 франков в год, а простым мастерицам всего 200–300.

— Сударь, — сказал ему однажды император, — ваши цены безумны, еще, если это только возможно, более безумны, чем бездельники и дуры, воображающие, что им так уж необходимо то, чем вы промышляете. Убавьте цены до разумных пределов, или я сам их убавлю.

И так как делец осмелился заметить, что суммы, отпускаемые его величеством на туалеты императрицы, недостаточны, император посмотрел на него, скомкал представленный им счет, скрестил, по своей привычке, руки на груди, бросил; «Правда?» — и двинулся на несчастного, который пулей вылетел вон.

М-ль Лолив, де Беври и Ко, бельевщицы, за семь лет положили в карман 1 16 67 2 франка 2 9 сантимов — 400 000–500 000 наших.

Жозефина тратит также огромные деньги на драгоценности. Без сомнения, она приобрела кое-какие красивые украшения, колье и диадемы, но она недаром родилась креолкой и даже теперь, когда в ее распоряжении дивные коронные драгоценности, часто покупает — целыми сотнями — полудрагоценные камни: агаты, сердолик, бирюзу — все, вплоть до резных вишневых косточек, лишь ради удовольствия полюбоваться ими и забыть о них, сунув покупку в ящик комода. Наполеон называет это «возрастными слабостями».

Однажды императрице, которой вбили в голову эту мысль ее дамы, захотелось иметь ожерелье из античных камней. Император хоть и заставил себя просить, все-таки согласился, но ожерелье получилось таким тяжелым, что Жозефина так и не надела его.

Жозефина, что доказывают счета, фотокопиями[97] которых располагает Мальмезон, регулярно заказывает бесчисленные кольца и дорогие украшения разной цены, с безграничным удовольствием раздаривая их. В Новый год ее спальня выглядит как форменный магазин.

Некоторое время она сходит с ума по бирюзе и камеям, как явствует из очаровательной записки, написанной ею в 1807 Пьеру Дарю[98], интенданту короны:

«Посылаю вам письмо г-на Денона[99]: в различных местах, где он побывал, им отложены для меня кое-какие вещицы, в частности камеи и бирюза. Последняя ценна лишь потому, что из нее получаются прелестные женские украшения, а цвет ее отлично подходит императрице. Она, как всякая женщина, не чужда известного кокетства, но, поскольку предметом последнего может быть только император, оно вполне простительно…»

Не успеют ей предложить какую-нибудь вещицу, как она сдается и покупает.

— Что вы хотите? Разве это моя вина? — сказала она однажды Бурьену. — Мне приносят красивые вещи, показывают, хвалят в моем присутствии; я покупаю, у меня не просят денег тут же, а потом, когда они разлетятся, требуют уплаты; это доходит до его ушей, и он гневается.

Теперь для осуществления своих причуд Жозефина не располагает фондами, поступающими за военные поставки. Как жить? Только влезая в долги — безмерные, без конца и края, головокружительные, астрономические, от которых император лезет на стену. Все происходит примерно так же, как в 1806. В один прекрасный день этого года Наполеон говорит Дюроку:

— У женщин сегодня заплаканные глаза; уверен, что дело в долгах; постарайтесь разузнать, в чем там дело.

Дюрок спускается к Жозефине:

— Государыня, император убежден, что у вас долги, и хочет знать сумму.

Жозефина, рыдая, признается, «что задолжала четыреста тысяч франков».

— Вот как? — удивляется Дюрок. — А император думал, что восемьсот.

— Клянусь вам, нет, но уж раз приходится признаться, то шестьсот тысяч.

— Точно, что не больше?

— Точно.

— Хорошо, я поговорю с ним.

Вернувшись к императору, честный Дюрок докладывает, что застал Жозефину в слезах.

— Она в отчаянии, государь.

— Ах, она плачет! Значит, чувствует, что провинилась. Тем лучше! Но вы убедились, что у нее чудовищные долги. Она способна задолжать миллион.

— О нет, не миллион, государь.

— Да сколько же, наконец?

— Ну скажем, восемьсот тысяч.

— Это не менее скандально. И на что? На жалкие побрякушки, на то, чтобы дать украсть у себя кучу тряпья. Придется выставить того-то и того-то; придется запретить таким-то и таким-то торговцам появляться у меня.

— Но, государь, это всего шестьсот тысяч.

— Вы говорите — всего? Это вам кажется пустяком? Мне надоели эти игры. Ладно, я поговорю с ней.

Он в самом деле говорит с ней, когда она сидит за столом, откинувшись на спинку стула.

— Итак, сударыня, у вас долги?

Вместо ответа Жозефина, великолепно владеющая искусством пускать слезу, — а кто не знает, как слезы действуют на мужчин? — начинает рыдать.

— У вас на миллион долгов, — продолжает император.

— Нет, государь, клянусь, всего шестьсот тысяч.

— Только-то? И вам это кажется пустяком?

Жозефина, знающая, что делает, рыдает еще пуще.

На этот раз, обезоруженный, он бормочет:

— Полно! Ну, Жозефина, маленькая моя, не плачь, успокойся.

И платит. Так за три года царствования он выкладывает три миллиона двести тысяч франков.

С начала следующего года перед Жозефиной разверзается новая пропасть. Она задолжала почти три миллиона наших франков. На этот раз она не осмеливается признаться в этом мужу. Что делать? Перепуганная, она советуется с графом Мольеном, министром финансов, и Марескальки, министром иностранных дел Итальянского королевства в Париже, к которому испытывает наиболее глубокое доверие. Разве последний не общается почти ежедневно с Евгением? Если кто-нибудь и может выручить Жозефину, то это, конечно, ее сын. Марескальки тотчас пишет Евгению и ставит того в известность, что его мать, задолжав 600 000 франков, обращается к помощи сына и, со своей стороны, обязуется погашать долг ежегодными взносами по 50 000. Но кредиторы, разумеется, не могут ждать двенадцать лет. Кроме того, набегают 6 % годовых. Не найдется ли в Милане банкира, который ссудил бы вице-королю эти 600 000?