Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня - Андре Кастело

Затем Жозефина играет на бильярде или вышивает. От двух до трех часов, если позволяет погода, императрица совершает прогулку в коляске вместе с несколькими своими дамами. Перед экипажем скачет посыльный, у одной из дверец — дежурный шталмейстер, у другой — офицер конвоя, За пажом, гарцующим позади коляски, следует кавалерийский наряд. Поезд отправляется в Булонский лес или через Пасси в Шайо, с которым у Жозефины связаны кое-какие воспоминания.

По возвращении происходит большой туалет, при котором иногда присутствует император. Он выбирает этот момент для того, чтобы объявить «дому» свои решения. Он ведь вникает в самомалейшие детали! Жозефине с трудом удается препятствовать точному исполнению приказов Наполеона, склонного экономить даже на стирке. Отныне, распорядился он, каждой из женщин полагается всего пара простынь и две салфетки на месяц.

Пока женщины одевают императрицу, он забавляется, выбивая дробь на ее плечах.

— Перестань, перестань, Бонапарт, — безуспешно твердит она.

«Императрица силилась смеяться, но я не раз замечала слезы у нее на глазах», — сообщает м-ль д'Аврийон.

Несмотря на слезливость, у Жозефины восхитительно веселый нрав. И Наполеон особенно ценит это в той, что стала теперь по-настоящему его «подругой». Она мило парирует его замечания о ее гриме или выборе платья. Вправду ли он запустил однажды чернильницей в розовое с серебром платье Жозефины только потому, что оно ему не понравилось?

Она умеет с «неизменной кротостью» переносить вспышки императорского гнева. У нее всегда безмятежное и ровное расположение духа. Ей нет равных в уступчивости, уверяет нас ее горничная. Она никогда не сердится на замашки тирана, каким подчас являет себя ее муж, никогда не выказывает недовольства.

— Со мной она женщина без коготков, — говорит Наполеон.

Жозефина остается невозмутимой, когда ее муж грубо опрокидывает стол лишь потому, что, приподняв крышку с блюда, обнаруживает на нем фазаньи мозговые колбаски, которыми его уже потчевали месяцем раньше и которые ему очень тогда понравились.

Ее спокойствие и доброта смягчили в конце концов властный характер Наполеона. Она нередко ходатайствует перед мужем об отмене приказа об увольнении кого-нибудь из челяди.

— Друг мой, — просит она его со своим «неподражаемым изяществом», — простив его, ты доставишь мне удовольствие.

И Наполеон тут же уступает.

Обед подается, как правило, в шесть вечера, но в те дни, когда Наполеон не присутствует при туалете жены, он порой заставляет себя подолгу ждать. Однажды вечером он выходит из кабинета только в одиннадцать.

— По-моему, уже довольно поздно, — говорит он Жозефине.

— Двенадцатый час.

— А мне казалось, я уже обедал.

Она не осмелилась его потревожить, и за вечер пришлось двадцать три раза менять и насаживать на вертел свежего цыпленка.

Император всегда находит меню слишком изобильным.

— Сударь, — говорил он своему метрдотелю, — вы же видите, что перекармливаете меня; я этого не люблю, это меня отяжеляет, я хочу, чтобы мне готовили только два блюда.

Не обращая никакого внимания на еду, он совершенно не замечает, чем его кормят. Как и у его жены, кушанья ставятся на стол одновременно — ему подают все чохом, употребляя простонародное выражение, и ему случается начинать еду со сладостей.

Однако повара пытаются пробудить у императора гастрономический интерес, придавая своим выпечкам форму египетских, греческих и римских храмов, однажды все видят, как Жозефина поклевывает — модный глагол, означающий «есть деликатно», — подножие Авентинского холма[84], а Наполеон пожирает египетскую пирамиду. Он не поклевывает! Он ест с такой быстротой, что подчас давится. Тогда Жозефина садится рядом, и император кладет голову жене на колени.

— Тебе лучше? — спрашивает она. — Быть может, приляжешь? Я побуду у постели.

После чая, который подают Наполеону с двумя ложечками — одной для снятия пробы, другой для самого императора, — он уходит, еле процедив: «Доброй ночи!» Жозефина продолжает вечер, играя в трик-трак с Бомоном, если только муж не зовет ее к себе; тогда она поспешно отправляется к нему, а приглашенные, ожидая ее возвращения, борются с дремотой.

Если верить близким Жозефины, муж теперь для нее нечто вроде кумира. Он глубоко этим тронут. Когда он не думает о себе и об Империи, что, в сущности, одно и то же, он также выказывает себя предупредительным по отношению к ней, стараясь не забывать зайти попрощаться с ней перед сном, посылает — даже глубокой ночью — Рустама проведать ее, а иногда спускается и сам, что окончательно будит императрицу.

Некоторые вечера, когда идет игра в карты, затягиваются. Наполеон часто выигрывает в двадцать одно, Жозефина предпочитает ералаш. Окруженная дамами, она сидит во главе стола, а мужчины делают ставки стоя. Однажды вечером маршал Журдан[85], забирая выигрыш, просыпал дождь наполеондоров за корсаж маршальши Серюрье, сидевшей перед ним.

— Что это, господин маршал? — воскликнула она. — Вы, кажется, принимаете меня за Данаю?

Она встает, несколько монет выкатываются, но остальные застревают, и императрица в шутку обвиняет маршальшу в том, что та умышленно «ссутулилась».

— Всем известно, господин маршал, — завершила инцидент г-жа Серюрье, повернувшись к Журдану и садясь на место, — что карточные долги уплачиваются в течение суток; мой долг к тому же — не карточный; я надеюсь, вы соблаговолите подождать уплаты до завтрашнего утра.

Действительно, вечером, раздеваясь перед сном, г-жа Серюрье нашла несколько двадцатифранковиков. «Она велела отнести их маршалу», который отдал монеты слуге, доставившему их.

Этикет порой тяжело давил на закаленные плечи Жозефины — так было на вечерних императорских банкетах. Во время этих больших застолий перед гостями выставлялись вермелевые поставцы и погребцы, массивные ансамбли, перегруженные множеством фигур, барельефов, пчел и звезд; их до сих пор можно видеть в Мальмезоне. Эти вещи из другого века, наследство старого режима, были поднесены городом Парижем августейшей чете в день коронации и в принципе предназначались для хранения приборов и салфеток монарха и его слуги, а также приправ, пряностей и пробников — кусочков рога нарвала или змеиного языка, с помощью которых «пробовали» кушанье из боязни отравления. В поставцах имелась также проба, маленькая чаша, предназначенная для виночерпия, — этакой морской свинки, — обязанного «пробовать» напитки раньше государей — все из того же страха перед отравлением.

Когда император, императрица и государи, приглашенные на эту жуткую барщину, наконец усаживались, зрители дефилировали мимо и смотрели, как монархи едят, За каждым сотрапезником, на дистанции в один шаг, стояли трое слуг, — рассказывает капитан Куанье[86]; другие слуги располагались «поблизости от разрезальщиков кушаний и передавали тарелки с таким расчетом, чтобы не делать больше одного поворота кругом; когда тарелка поступала в непосредственную близость к государю, камер-лакей подавал ее, и, если государь качал головой, тарелка исчезала и на смену ей появлялась другая. Если голова оставалась неподвижной, лакей ставил тарелку перед своим господином».

Как только государь утирал губы, салфетка менялась, так что к концу трапезы позади лакеев скапливалась «целая куча салфеток, побывавших в употреблении только раз». Как утверждает наш бравый капитан, «при всей импозантности, это было невесело». И Жозефине не терпелось вернуться к себе в покои.

В полночь она начинала свой тщательный туалет, обаятельный и кокетливый. Присутствовавший при нем иногда император приходил в восторг, На Святой Елене он будет вспоминать восхитительную грацию, с какой креолка ложилась в постель. Мне думается, он охотно велел бы ее написать в таком наряде, и я убежден, что Жозефина не прибегала к бигуди и косметическим маскам.

* * *

Хотите знать, как проходят вечера, когда император в отъезде? Обратимся к г-же де Шатене;

«Зимой почти каждую неделю я раз-другой бывала в Тюильри. В последнюю зиму я посещала дворец особенно регулярно. Странная вещь! Чаще всего я была там единственной посетительницей; кружок императрицы состоял из особ придворного штата. Я приезжала и ждала, пока придверник доложит обо мне. Он возвращался и распахивал дверь. Императрица сидела у камина, играя в вист с одной дамой и двумя мужчинами, которых хотела особенно отличить. Нередко ее партнером был кардинал Капрара[87]. Круг расположившихся рядом женщин был более или менее широк. Я подходила, делала реверанс, затем садилась, и дежурная фрейлина учтиво проявляла заботу обо мне. Через несколько минут какая-нибудь из дам предлагала сыграть в карты, чтобы дать мужчинам повод сесть. Игра, однако, не начиналась, но дальше было уже не важно, непринужденно вы держитесь или скованно. В одиннадцать докладывалось, что чай подан. Императрица вставала, за ней — все остальные, и тогда, проходя мимо собравшихся, она с безупречным изяществом бросала несколько лестных слов каждой женщине, а часто и мужчинам, образовывавшим вторую линию, причем все это без натянутости и вымученности. Ей отвечали, завязывалась легкая беседа, и все направлялись в столовую, где женщины усаживались за великолепное угощение, главную прелесть которого составлял великолепный чай. Из столовой возвращалось уже меньше народу, потому что многие уходили как раз в момент чаепития; императрица опять садилась за стол и начинала раскладывать пасьянсы. Тогда те, кто располагался ближе всего от нее, завязывали беседу, в которой принимали участие и кое-кто из мужчин. На другом конце комнаты люди постепенно исчезали; когда же императрица находила, что гостям пора удалиться, она вставала и направляясь к себе в покои. Как правило, больше всего удовольствия мне доставляли именно эти беседы, и после чая я устраивалась по возможности ближе к пасьянсному столу. Женщина, привыкшая к избранному обществу, к разговорам на самые животрепещущие темы, к неизменному доверию со стороны человека, у которого рождалось больше всего новых мыслей, — такая женщина не могла быть заурядной».