Стихи и эссе - Уистан Оден

Февраль 1939

БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ[202]

     Над вереском ветер уносит росу,     Под туникой вши и простуда в носу.

     Дождь мерно стучит в барабаны войны,     Не знаю зачем, но я — воин Стены.

     Здесь серые камни туманы застелят,     Подружка в Тангрии; один я в постели.

     Аулус повадился к ней на крыльцо,     В нем все ненавистно: манеры, лицо.

     Пизо — христианин: рыбешка — их бог,     Запрет целоваться бы ввел, если б мог.

     Продул я кольцо, что дала она, где-то,     Хочу я девчонку мою и монету.

     Когда одноглазым уйду в ветераны,     Глядеть буду в небо, зализывать раны.

Октябрь 1937

ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ[203]

     Своего рода совершенства достичь всю жизнь мечтал.     Он изобрел поэзию доступную народу,     Как пять своих же пальцев знал он глупости природу.     Считал он армию и флот важней всего на свете.     На смех его, от хохота дрожал Сенатский зал,     Под плач — в людском водовороте улиц гибли дети.

Январь 1939

БЛЮЗ БЕЖЕНЦЕВ[204]

     Миллионов десять в этом городе мира     Душ, живущих в особняках и дырах.     Нам же пристанища нет, дорогая, пристанища нет.

     Была у нас тоже когда-то страна.     Взгляни-ка на карту, она там видна.     Но нельзя нам туда, дорогая, вернуться назад.

     Старый тис рос на сельском церковном дворе.     Он весной обновлялся листвой на коре.     Но не паспорт, моя дорогая, просроченный паспорт.

     Консул бил по столу и сказал под конец:     "Если паспорта нет, вы, формально, — мертвец".     Но мы живы, моя дорогая, мы все еще живы.

     В Комитете я вежливый встретил народ,     Усадив, попросили придти через год.     Но куда нам сегодня идти, дорогая, куда нам идти?

     А на митинге некто пророчил беду:     "Если впустим их, тотчас наш хлеб украдут."     Он имел нас с тобою в виду, дорогая, меня и тебя.

     Над Европою гром продолжает реветь —     Это Гитлер о том, что должны умереть     Мы с тобой, дорогая, должны умереть, мы с тобой.

     Видел пуделя в кофте с блестящей застежкой,     Видел двери, распахнутые перед кошкой.     Но они не евреи, моя дорогая, евреи Германии.

     Спустился к заливу, сковавшему воду.     В ней рыбы резвились, играя в свободу.     Лишь в нескольких футах, моя дорогая, лишь в футах от нас.

     В тенистых лесах птицы ищут приют.     Политиков нет — вот они и поют.     Они, ведь, не люди, моя дорогая, не люди они.     Во сне видел дом я, в котором по тыще     Окон, этажей и дверей. Но не сыщещь     В них наших окон, дорогая, и наших дверей.

     Я стоял на плацу. Скрыл меня снегопад.     Десять тысяч прошло мимо в марше солдат.     Нас искали с тобой, дорогая, тебя и меня.

Март 1939

ТОТ, КТО ЛЮБИТ БОЛЬШЕ[205]

     Гляжу я на звезды и знаю прекрасно,     Что сгинь я — они будут также бесстрастны.     Из зол, равнодушие меркнет, поверь,     Пред тем, чем страшит человек или зверь.

     Что скажем мы звездам, дарующим пламя     Любви безответной, немыми устами?     Так если взаимной любви нет, то пусть     Быть любящим больше мне выпадет грусть.

     Смешной воздыхатель, я знаю отлично,     Что если звезда так ко мне безразлична,     Я вряд ли скажу, что ловлю ее тень     И жутко скучаю за нею весь день.

     А если случится всем звездам исчезнуть,     Привыкну я видеть пустующей бездну,     И тьмы торжество я учую душой,     Хоть это и требует срок небольшой.

Сентябрь 1957?

ВОЛЬТЕР В ФЕРНЕ[206]

     Он, оглядев имение, был счастлив в этот миг:     Изгнанник-часовщик взглянул неуловимо,     Знакомый столяр шел на стройку мимо,     Туда, где госпиталь, как саженец всходил.     Почти все принялись — садовник известил.     Сверкали Альпы белизной. И было лето. И был он так велик.

     В Париже желчью изошли враги,     Ругая нравственность сидящей в грозном кресле     Слепой старухи, ждущей смерти и письма.     Он рек: "Нет слаще жизни!" Так ли? Да, весьма.     Борьба за правду, справедливость стоит жизни, если     Добавить садоводство к ней и острые мозги.

     Лесть, брань, интриги… Будучи умней,     Он, все же, предпочел иные средства     В войне с посредственностью, например, смиренность,     По надобности, хитрость — атрибуты детства,     Двусмысленный ответ, порой, неоткровенность.     И терпеливо ждал паденья их Помпей.

     Не сомневался он, как Д'Аламбер, что победит.     Один Паскаль — достойный враг, другие ж, Боже,     Отравленные крысы; а впереди еще так много дел,     Рассчитывать придется на себя — таков удел.     Дидро — тот просто глуп и делает что может,     Руссо всплакнет и первенство простит.

     В ночи ему вдруг вспомнились подруги. Вожделенье —     Великий педагог; Паскаль — дурак.     Эмилию влекли и звезды, и постель. Пимпетта — клад,     Его любила так же, как скандал, и он был рад.     Отдав Иерусалиму скорби дань: итак —     Несправедливым ненавистно наслажденье.

     Ему не спится, будто часовому. Покоя нет     В ночи. Землетрясенья, казни: смерть тоже на часах.     По всей Европе нянечкам-вампирам     Не терпится сварить своих детей. И только лира     Его их остановит. За работу! А звезды в небесах,     Не ведая забот, слагали песнь, бесстрастную, как свет.

Февраль 1939

ПАМЯТИ ЗИГМУНДА ФРЕЙДА

(умер в сентябре 1939 г.)[207]

Когда нам стольких нужно хоронить,когда скорбим публично, на виду,когда эпохи целой пересудыпытают хрупкость совести и мук,

о ком нам говорить? Ведь ежедневноот нас уходят те, кто был к нам добр,кто ведая, что труд их — капля в море,надеялись жизнь улучшать по капле.

Таким был доктор. В восемьдесят летжелал он знать о бытие, чье непокорствоугрозой с лестью звали к послушаньютак много юных вероятных перспектив.

В желании отказано, и он закрыл глазав последней, столь привычной всем нам сцене:в кругу проблем, стоящих, как родня,ревниво озадаченная смертью.

С ним остававшиеся до конца объектыего исследований: фауна ночейи тени, ждавшие черед войтив светящийся чертог его вниманья,

разочарованы, рассеялись вокруг,как только был оторван он от дела,чтоб в Лондоне вернуться вновь на землюевреем важным, умершим в изгнанье.

Была лишь ненависть довольна, расширяябылую практику средь темной клиентуры,что верит в исцеление убийствоми в пепел обращенными садами. Они всё живы,

но уже в том мире, который изменилон, глядя в прошлое без ложных сожалений,используя всего лишь память старцаи искренность наивного ребенка.

Умен он вовсе не был, убеждаянесчастное Сегодня наизустьчитать Вчера, как заданный стишок,пока вдруг не запнется на строке,

где Прошлого таятся обвиненья,и не узнает вдруг, кто вынес приговор,как полноценна жизнь была и как глупа,как умиротворенно безмятежна,способная быть с Будущим на "ты"без гардероба лишних оправданийи без набора масок прямотыили смущения от фамильярных жестов.

Не удивительно, что дряхлые культурытщеславия предвидели в ученьео нестабильности и низверженье принцев,и выгодных им комплексов расстройства.

И коль он прав, то почему не сталивсе жить похоже? Почему, как прежде,монолитно государство, и не могутпротивники его объединиться?

Конечно же, они взывали к Богу,он — продолжал свой путь к зловонным рвам,к Пропавшим вместе с Данте, внизк влачащим жизнь отверженных калекам.

Он показал, что зло, как нам казалось,не наказуемый поступок, а безверье,бесчестное стремленье к отрицанью,и вожделенье угнетателя. И если

все атрибуты позы деспотизма,отцов запреты, коим он не верил,сквозят в его словах и поведеньи,то это мимикрия лишь того,

кто долго жил среди врагов, и часто,будучи неправ, порой абсурден,казался нам уже не человеком,но целым климатом разнообразных мнений,

в котором мы растим все наши жизни:он только за и против, как погода;гордыне возгордиться чуть сложнее,но все ж возможно. Желание тирана

расквитаться растает в равнодушье.Он окружает нас в привычках роста,он достигает немощных в забытыхбогом дальних княжествах, калек

ликующих, почуяв рост костей.Дитя несчастное в игрушечной вселенной,очаг, покинутый свободой, улей,сочащий мед из страха и тревог,

теперь спокойнее в надежде уцелеть.Сокрытые от нас травой забвенья,давно забытые названья и объекты,в сиянии его воодушевленья

вернулись к нам в их драгоценном блеске:все игры, что бросаем мы, взрослея,смешившая нас непристойность звуков,в уединеньи корчимые рожи.

Он хочет большего от нас: свобода —суть одиночество; он бы сложил чужиеполовинки, на что нас разбиваетв благих намерениях наша справедливость,

развил бы остроумие и волю —имущество прилаженное намилишь для бесплодных диспутов, сынам жевернул бы гамму чувств их матерей.Но более всего ему хотелосьв нас вызвать жажду к тайнам темноты,не только из-за игр воображенья,что с легкостью дарует ночь; ей наша

нужна любовь: с печальными глазамиее гонимые прелестные исчадьяв немой тоске нас ждут и умоляютих в будущее повести с собой,

что в нашей власти. Им была бы радость,как он, служить на ниве просвещенья,превозмогая крик толпы: "Иуды!",как он терпел, и терпят все, кто служит.

Умолк глас разума. Над дорогой могилойодето в траур Импульса семейство:скорбит о нем градостроитель Эрос,рыдает анархистка Афродита.

Ноябрь 1939