Стихи и эссе - Уистан Оден

1953

СЛОВА[197]

     Сужденья образуют мирозданье,     В котором все послушно их азам.     Лгать может вестник, но не сообщенье.     У слов нет слов, не верящих словам.

     Но правила есть в словосочетанье:     Держитесь за сказуемое там,     Где вкривь и вкось пошло соподчиненье,     Внимательными будьте к временам, —

     Правдоподобья требуют и сказки.     Но если правду хочешь прошептать     И срифмовать живое без описки,

     Тогда не ты — слова пойдут решать     Твою судьбу: так на потешной пляске     Вольно мужланам в рыцарей играть.

1956

АРХЕОЛОГИЯ [198]

     Лопата археолога     вскрывает     пустующие с давних пор жилища,

     столь странные свидетельства укладов     той жизни, жить которой никому     сегодня даже не пришло б на ум,

     находки, что тут говорить,     которыми он доказал:     счастливчик!

     У знания есть собственные цели,     догадка же всегда     куда забавнее, чем знанье.

     Да, мы конечно знаем, Человек     от страха ли, а может от любви,     всегда своих хоронит мертвецов.

     Что все напасти, мучавшие город,     потоки извергавшихся вулканов,     вода разбушевавшейся реки

     или пришельцев полчища,     что жаждали рабов и славы     так очевидны,

     и мы уверены, что только     возведя себе дворцы,     правители их

     присытившись развратом,     изнеженные лестью,     должно быть, и позевывали часто.

     Но разве распознать по ядрам зерен     голодный год?     Исчезнувшие серии монет

     свидетельствуют разве о     какой-нибудь глобальной катастрофе?     Быть может. Может быть.

     Все статуи и фрески     лишь намекнут на то, чему     когда-то поклонялись предки,

     но никогда на то,     что заставляло их краснеть     и пожимать плечами.

     Поэты нам поведали легенды,     но сами от кого узнали их?     Мы в тупике.

     А норманны, заслышав гром грозы,     действительно ли верили, что     слышат молот Тора?

     Нет. Я бы сказал: бьюсь об заклад,     всегда все люди уживались с мифом,     считая его просто небылицей,

     единственной заботою их было —     найти причину, ту, чтоб оправдала необходимость ритуальных действий.     Ведь только в ритуалах мы способны преодолеть все странности свои     и целостность в итоге обретаем.

     Не все из них, конечно,     нам по нраву:     иные вызывают омерзенье.

     Нет ничего Распятому противней, чем     в его же честь     устроенная бойня.

КОДА:[199]

     Из археологии одну,     по крайней мере, извлечем мораль,     а именно, что все

     учебники нам лгут.     Тому, что мы Историей зовем,     на самом деле, вовсе нечем хвастать,

     лишь порождение     всего дурного в нас —     лишь наша доброта в веках пребудет.

Август 1973

CODA:

From Archaeology

one moral, at least, may be

drawn,

to wit, that all

our school text-books lie.

What they call History

is nothing to vaunt of,

being made, as it is,

by the criminal in us:

goodness is timeless.

August 1973

АВГУСТ 1968[200]

     Людоед творит, похоже,     То, что Человек не может,     Одного не одолеть —     Связной речью овладеть,     По истерзанной долине,     По слезам и мертвечине     Он, ступая руки в боки,     Льет беcсмыслицы потоки.

Сентябрь 1968

ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА[201]

(умершего в январе 1939 года)

I

     Он растворился в смерти, как в зиме,     Замерз ручей, пусты аэропорты,     Неразличимы были статуи под снегом,     У гибнущего дня во рту тонула ртуть,     О, всем согласно измерительным приборам,     День его смерти был и холоден, и мрачен.

     Вдали от мучавшей его болезни     Бежали волки через лес вечнозеленый,     Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;     И языки скорбящих о поэте     Смерть отделили от его стихов.

     Но для него то был последний, как и сам он, день,     День медсестер и слухов;     Переферии тела подняли мятеж,     На площадях сознанья было пусто,     И в пригороды вторглась тишина,     Остановились токи чувств:     Он стал одним из почитателей своих.

     Теперь рассеян он по сотне городов     И отдан незнакомым ощущеньям,     Чтоб счастье обрести в иных лесах,     И быть наказаным по коду чести чужеземцев.     Слова умершего     Теперь воплощены в наитие живущих.

     Но в шуме и значительности Завтра,     Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,     Где бедняки так свыклись со страданьем,     И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,     Об этом дне припомнит тысяча-другая,     Как чем-то необычный в жизни день.     О, всем согласно измерительным приборам,     День его смерти был и холоден, и мрачен.

II

     Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;     Богатых прихожанок, физический распад,     Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.     Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,     С поэзией в порядке все: она пребудет     В долинах своих слов, куда чиновники     не вздумают совать свой нос; она течет на юг     От пастбищ одиночества, где заняты все горем,     В сырые города, которым верим, умирая; она переживет     возникновения источник — рот.

III

     Прими, Земля, достойно гостя,     Уильям Йейтс сложил здесь кости:     Упокой ирландца тут,     Выпитый стихов сосуд.

     Время, что так нетерпимо     К душам смелым и невинным,     Чье недолго уваженье     К красоте телосложенья,

     Чтит язык лишь, всем прощая,     кем он жив и насыщаем;     Даже трусам и убогим     Честь свою кладет под ноги.

     В своем странном снисхожденье     Киплингу простит воззренья     И Клоделю, под предлогом,     тем, что пишет дивным слогом.

     Ужасы во тьме витают,     Псы по всей Европе лают,     Прячась в ненависть, народ,     затаившись, что-то ждет;

     Тупость расцвела на роже     В каждом встречном и прохожем.     Скованным лежит во льдах     Море жалости в глазах.

     Так держать, поэт, пусть прочат     Путь твой к самой бездне ночи.     Убеди непринужденно     Жизни радоваться денно;

     Вырасти на поле строф     Виноградник бранных слов.     О несчастье пой в экстазе     Горя, бедствия и грязи;

     Пусть из сердца — из пустыни     Жизнь фонтаном бьет отныне.     Научи из стен темницы —     Как свободному молиться.

Февраль 1939

БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ[202]

     Над вереском ветер уносит росу,     Под туникой вши и простуда в носу.

     Дождь мерно стучит в барабаны войны,     Не знаю зачем, но я — воин Стены.

     Здесь серые камни туманы застелят,     Подружка в Тангрии; один я в постели.

     Аулус повадился к ней на крыльцо,     В нем все ненавистно: манеры, лицо.

     Пизо — христианин: рыбешка — их бог,     Запрет целоваться бы ввел, если б мог.

     Продул я кольцо, что дала она, где-то,     Хочу я девчонку мою и монету.

     Когда одноглазым уйду в ветераны,     Глядеть буду в небо, зализывать раны.

Октябрь 1937