Плоть - Дэвид Галеф

Я уже говорил, что иногда Макс в своих речах был похож на насильника, но в действительности это было не так. Да, мне было известно все о его предполагаемом прошлом, но то было давно и в другом месте и относилось к иной категории действий. Да, иногда пути наших бесед выводили на дорогу обсуждения женских тел, но в суждениях Макса не было ничего преступного или предосудительного. Они были интересны. Я помню, один раз мы говорили об эластичных женских трусиках и о следе, который они оставляют ниже талии. Макс был прав: этот след похож на след шины в мягкой глине. Теперь каждый раз, когда я вижу след от резинки, вспоминаю это сравнение. Можно ли на этом основании обвинить меня в деперсонализации? Думаю, что нет. Напротив, Макс заставил меня увидеть то, чего я раньше не замечал.

Он всегда очень внимательно слушал собеседника, добавляя в нужном месте междометия, помогавшие продолжению разговора. Он мог превратить рассказанный вами тривиальный случай в нечто более поучительное. Было любопытно наблюдать, как он одновременно делает вас колдуном и околдованным. Он внимательно смотрел на вас, начинал реже мигать, глаза его округлялись, казалось, вот-вот, и они проглотят вас, пожрут без остатка. Я мог без труда представить себе, как Макс соблазняет своих женщин. Иногда я чувствовал, что еще немного, и он соблазнит меня. Я часто приберегал для него перлы — забавные ошибки из студенческих сочинений или последние изыскания Джины о Фолкнере. Макс делал свои причудливые выводы, после чего мы расставались и расходились по своим делам. Часто наши беседы заканчивались на самом интересном месте — надо было идти в аудиторию, кататься на велосипеде или делать какие-то неотложные дела. Каждый разговор происходил in medias res[7], так как в остальное время Макс нигде не задерживался надолго. Иногда мне казалось, что ему просто нравится меня дразнить. Я даже ни разу не был в его квартире с тех пор, как он в нее въехал.

Может быть, мне хотелось навести его на какую-нибудь мысль. Увидеть, что откроется ему в этом деле. Как бы то ни было, мне казалось вполне естественным рассказать ему о Черил. Мы встретились с Максом в его кабинете в Бондуранте, где у меня было занятие по введению в литературу. Сегодня было заключительное занятие по Бронте, и я до сих пор чувствовал себя наэлектризованным. Главным героем дискуссии был Хитклифф, при этом половина группы потешалась над ним. Никому особенно не нравился Эдгар (они отождествляли его со слабым Эдгаром из «Короля Лира», которого мы проходили три недели назад). «Он слабак», — пояснил свое отношение наш записной дурачок Том Феллон, который явно смотрел на Эрншоу и Линтонов как на две соперничающие футбольные команды. Я счел своим долгом вступиться за Эдгара, но меня поддержал только один тощий, длинный, сутулый студент с заднего ряда. Оказалось, что его первое имя Эд.

— Продолжаете тревожить могилы, поросшие вереском? — спросил Макс.

Он одевался теперь, как здесь называли, патриотично и естественно. Под пиджаком был полосатый жилет, а шелковый галстук топорщился у воротника каким-то подобием банта. С недавнего времени он перенял гротескную манеру Споффорда, но дома — ради Холли — он продолжал носить простые джинсы. Сейчас он смотрел на меня с видом высшей респектабельности.

— Некрофилия здесь считается преступлением, ведомо ли вам это?

— Им не мешало бы лучше защищать живых, — сказал я, входя в кабинет. — В четверг изнасиловали одну из моих студенток.

Брови Макса стремительно взлетели вверх. Что это было — потрясение, озабоченность, зудящий интерес? От пододвинул мне вращающийся стул и жестом предложил сесть. Когда я вошел, он работал за столом. Средний ящик был выдвинут. Он с грохотом задвинул его на место.

— Надеюсь, у вас есть алиби?

— Прекратите, Макс. — Я бы разозлился, если бы не знал Макса. Я всегда спорил с другими, говоря, что очень немногие понимают, что на самом деле имеет в виду Макс.

— Простите. Так что случилось?

Я рассказал.

— Бедная девочка. Она потеряла много крови?

— Все было забрызгано кровью. Надо было видеть комнату.

— А что с одеждой? — прищурившись, спросил Макс. — Она была разорвана?

— Практически пополам. На ней были желтые шорты, или она…

Макс живо кивнул. Он хотел знать все подробности, какие я только мог сообщить: характер травм, выражение лица, под каким углом тело находилось к полу. Было такое впечатление, что он ведет протокол или проецирует сведения на какой-то свой внутренний экран. Это было нелепо, что мы обсуждаем эту тему, сидя в кабинете Макса, среди томов ученых книг, на фоне серого шкафа и портрета Распутина. Речь шла не о проваленном экзамене или о планах на следующий семестр, а о плоти, которую со всего размаха ударили о кирпичную стену. Но возможно, декор соответствовал ситуации: портрет Распутина был сделан после того, как ему разбили голову.

В конце мы поговорили о типе, который это сделал. Его мотив казался мне непонятным: похоть, злоба, женоненавистничество? Я сказал, что это третье — как сочетание первых двух. Макс же сказал, исходя из точки зрения этого человека, что, скорее всего, он просто хотел получить удовольствие. Пока мы обсасывали эту неприглядную правду, лучи дневного солнца сместились, я посмотрел в окно и увидел, что из него открывается замечательный вид — не на деревья, не на подстриженный и выметенный кампус, а на тротуар, по которому непрестанно проплывали тела. Потенциальные жертвы, невольно подумалось мне.

— Полагаю, — медленно сказал Макс, — что ему никогда не сделают того, что сделал он ей. — Он машинально вдавил кончик шариковой ручки в мякоть большого пальца.

Я заметил, что и на других пальцах красовались точки.

— Да, это маловероятно, — сказал я. — Самое большее — это бракоразводный процесс и уход жены. Думаю, что он женат.

— Может быть, ему сделают операцию удаления органа полового влечения.

— В Миссисипи это еще практикуют?

— Я имею в виду, что гонады ему откусит и прожует пит-буль. — Макс снова воткнул ручку в палец.

— Или привяжут к днищу «кадиллака» и проедут по грязной дороге.

— Или его изнасилуют три здоровенные лесбиянки с фаллоимитаторами. — Макс с видимым удовольствием сказал это; похоже, такое наказание он нашел самым подходящим. — Сначала они предадутся своему лесбиянству, а потом вставят ему эти резиновые палки во все отверстия, которые у него есть, и даже в те, которых у него пока нет. — Он подчеркнул свою мысль, еще раз с усилием ткнув себя ручкой. — Вот так. Мне нравится поэтическая справедливость.

У меня не было ни малейшего настроения шутить, но в ветрености Макса всегда есть серьезная грань, хотя, быть может, я и заблуждаюсь. Мы воздали всем. Черил надо стереть память и каждый год даровать ей пять дней гарантированного счастья. Потом мы обсудили вопрос о том, что делать с родителями. И с городом Тупело. И со всем человечеством в целом. Я цитировал изречения Гоббса об одиноких, несчастных, дурных, отвратительных, жестоких и быстротечных аспектах жизни. Он процитировал Макиавелли о том, как правильно добиваться цели. Я сослался на Фрейда — как заменить невротическое несчастье на несчастье обычное. Макс сослался на Юнга — как избежать обычного несчастья. Мы вышли из здания полчаса спустя, поправляя галстуки, усталые, но с чувством праведно выполненного долга — нам удалось разрешить все проблемы западной цивилизации.

15

Когда я проснулся в понедельник утром, лил дождь. Это был тот нудный осенний дождь, сыплющийся с неба весь день не переставая. Небо было свинцово-серым, как дно опрокинутой суповой миски. Было начало восьмого, время, когда добрые миссисипцы уже битый час на ногах и кормят скотину или детей. Сегодня в 9.30 у меня занятие по «Сердцу тьмы». Я перевернулся на бок и взглянул на Сьюзен, и она, толком не проснувшись, обняла меня теплой рукой. Я снова задремал и пробудился только около восьми.

Сны отравляли меня все сильнее: я падал в какие-то ямы, садился в поезда, идущие в непроглядный стигийский мрак и прибывающие в какие-то загородные болота, ходил в туалет по страшным темным коридорам. Вернулись и сновидения про кафетерий, причем еда на подносах регулярно превращалась в шевелящийся клубок отвратительных змей. Я просыпался с поганым привкусом во рту, словно во сне мне довелось попробовать эти неаппетитные блюда. Но самые ужасные сны касались вполне обыденных вещей — преподавания и написания статей. Я плохо их помнил, но мне думается, что самой страшной была их абсолютная банальность. Я не укладываюсь в расписание, я напечатал абзац, но пропустил конец, пришел на занятия неподготовленный.

Когда в то утро я проснулся окончательно, то знал, что мне снилось что-то нехорошее, но не помнил хорошенько, что именно, хотя еще добрых полчаса я слонялся по кухне, как в тумане. Влажность меня просто добивала: от настоящей южной влажности моя голова разбухает, как разбухает от влажности дверь, перестающая помещаться между косяками. Наконец мне пришло в голову включить кондиционер, и это помогло. Кофе взбодрил меня окончательно, и я просмотрел план занятия.