Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Сидящий под простыней старик ответил, глядя на него в зеркало, что по селению ходят слухи о демонстрации протеста.

Цирюльник резким движением стряхнул пену с бритвенного лезвия себе в ладонь и упрямо пробормотал:

— Мало этого, черт возьми! Мало!

В десять часов вечера музыканты разобрали инструменты и разошлись с поминок ужинать по своим пансионам — Жан Матурана в «Америку», Тирсо Агилар в «Ла-Федераль», Бельо Сандалио и Канделарио Перес в «Юный цвет». Они договорились после ужина вернуться к Канталисио дель Кармену. Тот сидел в самом темном углу комнаты, не в силах справиться с горьким потрясением.

Стояла темная ночь, и ледяной ветер хлестал лицо, будто стылым кнутом. Народу сильно поубавилось, потому что в этот воскресный час большая часть кутил уже вернулась на свои прииски, чтобы с утра выйти на работу. И все же, как обычно в выходные, многих засосала пучина веселья, и они до сих пор пропивали и спускали на девок все вплоть до позолоченных пуговиц своих цветастых жилетов.

Бельо Сандалио и Канделарио Перес по дороге в пансион зашли в распивочную, чтобы купить пару бутылок горькой для поминок. Внутри царило уныние. На стене за стойкой краской было выведено: «Заходи, выпивай, плати и проваливай». Старый барабанщик заметил, что такие писульки ему поперек горла.

Стоя перед стойкой, друзья неожиданно решили пропустить ужин, остаться и выпить по одной. Они уселись недалеко от стола, за которым трое типов, явно только что приехавших с юга, молча пили вино. Один, совсем уже плохой, упал головой на стол и уронил руки вдоль тела.

Канделарио Перес положил барабан на стул, а Бельо Сандалио — трубу на барабан. Они примут для сугреву, а уж после купят горькой на поминки. Беса с Барабаном нужно поддержать в горе. Первым делом они выпили за упокой души Канделарито дель Кармена, который «сейчас уже поди играет на арфе подле Бога-отца, как говаривала моя бабка», сказал Бельо Сандалио. Беседа зашла о таких ангелочках, которые рождаться рождаются, а не судьба им в мире жить. За второй бутылкой Канделарио Перес сделал другу признание, какого раньше не делал никому в жизни: ведь и он когда-то был женат и имел сына. Это было после войны. Жена у него была из тех героических перуанок, что следовали за мужьями во все кампании Тихоокеанской войны. Ее супруг пал в бою, и она собственными руками вырыла ему могилу. Возвращаясь после победоносного входа в Лиму чилийской армии, сидя с товарищами на крыше вагона, Канделарио Перес увидел, как она, словно неупокоенная душа, бродит по железнодорожной станции. Тут-то он и подал в отставку и остался работать на селитре. На прииске Агуа-Санта, где он устроился забойщиком, они довольно долго прожили вместе, сперва во грехе, а потом венчанными перед Богом. Столько старались завести ребенка — а потом его бедная жена истекла кровью в первых же родах. «Ее звали Пастора Беатрис, — вздохнул барабанщик. — Мальчонка и суток не прожил».

Замолчав надолго, Канделарио Перес с увлажнившимися глазами начал сосредоточенно разворачивать сигарету. За соседним столиком один из тихих выпивох вдруг сказал с сильным крестьянским выговором, что сдается ему, земляк помер. Второй долго изучал взглядом лежавшего, а потом помотал головой.

— Не мог он помереть, — спокойно заявил он. — Тристан Саладино не помрет, пока у него в стакане хоть капля плещется.

Канделарио Перес раздербанил сигарету и отправил ее в рот. Он вновь заговорил, теперь уже о войне. Он жевал кислый табачный ком и рассказывал трубачу, какой у него был друг Иполито Гутьеррес. Пусть только представит себе трубач, как этот бандит легко умел разживаться деньгами у самых прижимистых офицеров батальона. Вот, к примеру, до отъезда из Чильяна на север Иполито Гутьеррес обработал капитана Харпу и одолжил у него два песо. В Антофагасте вытянул у него еще три. В Икике сшиб с него же еще три песо, а перед выступлением в Сан-Антонио опять его уломал и забрал у того последние три песо. А в Такнийскую кампанию дойными коровами у них были лейтенант Хименес, капитан Адриан Варгас и майор Гарсиа. Это еще что. В той же Такне он своими глазами видел, как Иполито Гутьерресу удалось невозможное: без всякого труда стрельнуть три песо у самого капитана Сотомайора, одного из самых суровых и стойких офицеров Тихоокеанской войны. Такой жучила был его дорогой друг Иполито Гутьеррес.

Они приканчивали третью бутылку, когда в распивочную вошел Фелимон Отондо. Пьяный боксер угрюмо пришвартовался к стойке. Его новый чересчур широкий пиджак был залит вином и изжеван. Уже с бутылкой пива в кулаке он обернулся к немногочисленным собравшимся и стал бессознательно отрабатывать удар, словно переводя дыхание в своем углу ринга.

Бельо Сандалио видел, как мастодонт вошел, видел, что он приковался тяжелым взглядом к их столику, сказал себе, что дело пахнет керосином, и намекнул старику, что пора бы сворачиваться. Они осушили стаканы, подхватили инструменты и уже собирались встать, но тут Бельо Сандалио почувствовал, что дюжая ручища давит ему на плечо и усаживает назад.

— Уже пошел, рыжик? — осведомился Фелимон Отондо, уперев кулаки в стол, как горилла.

— Не твое собачье дело! — отвечал Бельо Сандалио, глядя ему прямо в глаза и подымаясь в полный рост.

— Смельчаком, значит, прикидываешься?

— Мне прикидываться не нужно.

— А ты знал, дуделка хренов, что сеньорита Голондрина дель Росарио со мной ходит?

Канделарио Перес, который так и застыл полусогнутым, не понимая, из-за чего сыр-бор, услыхал имя пианистки и вновь сел со словами:

— Так вот какая пошла гулянка!

— Не такая сеньорита Голондрина, чтобы ходить с… — начал Бельо Сандалио, и в этот миг Фелимон Отондо, не дав ему договорить, опять тычком усадил его и, придвинувшись так близко, что на трубача брызнула слюна, в бешенстве спросил:

— Ходить с кем, рожа конопатая, ну-ка, повтори, ходить с кем?

Бельо Сандалио вообще-то собирался сказать «с идиотами», но, увидав прямо перед собой багровое лицо боксера с брызжущей слюной пастью, передумал, отложил трубу на стул, с силой отпихнул мастодонта и вызывающе сказал:

— С верблюдами!

Фелимон Отондо на короткий миг застыл в замешательстве, а старый барабанщик, пребывавший в неведении относительно наличия у задиры титула местного чемпиона в полутяжелом весе, тоже встал и насмешливо воскликнул, обращаясь к другу:

— Думает, собака, что каша с неба валится!

— А вас не спрашивали, дедуля! — не глядя на него, отозвался Фелимон Отондо. Конец фразы оказался заглушен сухим стуком его кулака, смачно влепившегося в усеянную веснушками челюсть Бельо Сандалио.

Отлетев спиной в стену, Бельо Сандалио рухнул и пытался кое-как подняться, но Фелимон Отондо, отфыркиваясь, как бык, уже был тут как тут и колошматил его обеими руками. Канделарио Перес, видя, что товарищу приходится совсем туго, и тот, как порядочный трубач, только изо всех сил старается прикрыть рот, отцепил фляжку, подошел к Фелимону Отондо сзади и фляжкой огрел его по голове. Правда, пришлось обрушить ее два раза, чтобы вывести такого бугая из игры.

— Меня зовут Канделарио Перес, хамло! — сказал он потерявшему сознание боксеру на полу. — И я тебе не дедуля!

Пока старик помогал другу встать на ноги, кто-то крикнул, что идут карабинеры. Бельо Сандалио, утирая кровь из носа и энергично отряхивая костюм, заметил, что пора рвать когти, а то как бы не загреметь на ночь в клоповник.

— Что-то не охота на завтрак кашу из лошадиного говна!

Ветеран войны снова прикрепил к поясу фляжку, одернул нетленный лапсердак цвета козьего сыра, взял барабан, бросил сочувственный взгляд на распростертого в обмороке Фе-лимона Отондо и лаконично сказал трубачу:

— Кумпол у этого прохвоста покрепче железной деревяшки!

17

Литр-банд в полном составе, с иголочки одетый в форму цвета морской волны, играл в понедельник на многолюдном погребении Канделарито дель Кармена. Серьезный и тихий Йемо Пон шествовал впереди гроба с белым крестом, на перекладине которого читались имя почившего ангелочка и даты его пребывания на земле. Начертанные даты выглядели куда внушительнее самой коротенькой жизни невинного крохи:

Канделарио дель Кармен Фуэнтес Толедо              родился 1 августа 1929           и скончался 4 августа 1929

Вечерний ветер ворошил бумажные венки, которые ребятишки из доходного дома, все как один босые, несли по засыпанным песчаной пылью раскаленным улицам. Вышивальщица, одетая во все черное, постаревшая, поддерживаемая под руки двумя соседками-плакальщицами, шагала, не спуская глаз с гробика, который без труда держали на плечах два бой-скаута. Чуть поодаль шел ссутулившийся, отрешенный Канталисио дель Кармен, все еще не вынырнувший из омута боли.