Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Так и вышло, что юный Бельо Сандалио, обучившись всему, чему можно было обучиться в постели, отправился странствовать по миру, снабженный премудростью горячих фантазий ненасытной хищницы, которая «зазевайся я на минутку, заглотила бы меня вместе с трубой», — рассказывал он друзьям. «С той поры я люблю свою трубу, а на женщинах играю», — завершал он историю о своем посвящении в тайны любовных баталий, улыбаясь белозубой полярной улыбочкой.

Навесив ту же самодовольную улыбку, совершенно уверенный в успешном исходе переговоров, он пробрался в ту ночь к Даме за Фортепиано чуть раньше, чем обычно. Он нахлобучил американскую шляпу, обмотал вокруг шеи белый шарф и с собой, кроме трубы, прихватил сверток с бордовыми штиблетами и элегантным полосатым костюмом.

Бельо Сандалио просчитался: он и мечтать не смел, что романтичная сеньорита Голондрина дель Росарио чуть ли не сама вызовется участвовать в этой немыслимой авантюре, и ему даже не придется намекать на жениха-боксера. В ту ночь Бельо Сандалио получил запоздалый урок: влюбленная женщина, словно конченый игрок, не моргнув глазом, поставит все, какой бы пропащей ни была карта ее возлюбленного.

Проникнув в спальню, он жарко поцеловал ее. И не дав прочесть стихотворение, за вечер три раза сменившее заглавие, — «Оно называется ‘Мой бродячий ангел’», только и успела выпалить она, — состроил огорченную мину и завел разговор о своей беде. Он только готовился подробно поведать о том, как чудовищно остаться без аккомпаниатора, а она, неразумная, словно сама страсть, сжимая его большие веснушчатые ладони, целуя их, впервые замечая, что мизинцы у ее трубача такие же длинные, как указательные пальцы, уже нежно прошептала, что будет счастлива помочь, если это в ее власти.

— Я только не знаю — как, — удрученно сказала она.

— Зато я знаю! — стремительно, как кот, накинулся он на добычу.

И не спуская с нее внимательного взгляда, от которого у сеньориты Голондрины защекотало внизу живота, он обернул вокруг ее шеи шарф, спрятал ее волосы под шляпу, протянул сверток с мужским костюмом и горячо поцеловал в губы: «Я тебя обожаю до невозможности».

И этого хватило, чтобы сеньорита Голондрина дель Росарио, вдруг сообразив, чего хочет ее любимый, и на миг застыв, словно окаменев перед бездной разочарования, согласилась подвергнуться любому риску, пройти через весь срам, окунуться в любое бесчестье, если дело того потребует.

Это открытое самопожертвование так смутило трубача, что он ощутил легкий укол совести. Он, словно околдованный, смотрел, как она, храня глубокое молчание, переодевается в мужчину: спокойно и сосредоточенно вынимает золотые серьги в форме сердечек, стирает красную помаду, снимает румяна и рисовую пудру с полупрозрачного лица, облачается в белую рубашку и широченный костюм-тройку. Когда она зашнуровала мужские ботинки и убрала волосы под широкополую шляпу, ему показалось, что по бледной щеке сеньориты Голондрины дель Росарио сползла одинокая слеза.

Они решили запереть комнату изнутри на тот случай, если отец перед сном, как обычно, захочет заглянуть к ней: Бельо Сандалио закрыл задвижку и выпрыгнул в окно. Обнявшись, они на цыпочках молча пересекли патио. В небе, как в ту ночь, когда Бельо Сандалио утекал от карабинеров, плыла луна, словно огромный шар, испачканный блестящей пыльцой.

Когда он подставил ладони стременем под ступню сеньориты Голондрины дель Росарио, чтобы помочь ей взобраться на сиреневый домик, и бледная луна высветила ее, прекрасную в болтающемся со всех сторон костюме, Бельо Сандалио вдруг содрогнулся от нежности. Эта изысканная, деликатная, поэтическая, словно сама луна, женщина идет на подобное сумасбродство из одной лишь любви к нему. Бельо Сандалио почувствовал себя паршивцем. На миг он задумался, а не пойти ли на попятный, и сам удивился собственной слабине, «монашкиным» — как он клеймил эти порывы сентиментальности — «штучкам». От нее не укрылось его замешательство. Она решительно поставила ногу на его сцепленные руки, оттолкнулась и поднялась на крышу домика. «Сдается мне, я в конце концов полюблю ее крепче трубы», — подумал Бельо Сандалио при виде силуэта на фоне ночного неба. И вправду, в последнее время он сам себя не узнавал. Его кормили сахарком с рук, а он послушно стоял под седлом и не фыркал. Он что, влюбился? Он устремился вверх, чтобы вместе с нею одолеть стену и спуститься в темный патио публичного дома.

Переступив порог зала, полного громко хохочущих и пьющих мужчин и женщин, сеньорита Голондрина дель Росарио почувствовала, как ноги ее подкашиваются, и в страхе отшатнулась. Бельо Сандалио нежно сжал ее локоть. «Я рядом», — шепнул он ей на ухо.

В совершенном помрачении рассудка, в каком-то тумане сеньорита Голондрина дель Росарио шла через танцплощадку, устремив взгляд в невидимую точку. Под ногами словно бы пружинили губки. Она переживала нечто непостижимое, как если бы, взобравшись на фортепиано в Рабочем театре, неуклюже просочилась в самую сочную сцену фривольного фильма. Обретая на миг ясность ума, она приходила в отчаяние от того, в какую сумасбродную авантюру ввязалась.

На сцене за фортепиано, под аплодисменты и крики пьяной публики, сеньорита Голондрина дель Росарио бросила полный ужаса взгляд на Бельо Сандалио. Тот ободряюще улыбнулся и занялся своим инструментом. Пока он регулировал клапаны, продувал пистоны и облизывал губы, готовясь играть, она, ничего не соображая, испуганно, словно на раскаленные угли, положила руки на фортепиано. Бельо Сандалио заиграл свинг, и ее окаменевшие пальцы стали потихоньку двигаться будто бы по собственной воле. Как сонные зверьки, пальцы перебирались с клавиши на клавишу, а она лишь удивленно следила за ними, как будто видела впервые в жизни. Так она и сидела все время, пока играла первая мелодия, вперив глаза в клавиатуру, не осмеливаясь поднять взгляд и на миллиметр повернуть голову, чтобы не видеть разврата, творившегося кругом. Она обратилась в куколку, свернулась в теплом шелковом коконе, куда звон бокалов, непристойные возгласы и распущенный смех женщин долетали, как сквозь вату. Даже фортепиано едва было слышно. Только горячий голос трубы витал надо всем, словно сияющее, дарующее жизнь облако.

Когда они доиграли, зал загремел аплодисментами, и из-за ближайших к эстраде столиков стали доноситься женские голоса; сначала негромко, а потом во всю глотку заплетающимися языками они говорили, что рыженького бы обсыпать сахарной пудрой и скушать вместе с бабочкой, а вон тот тощенький за пианино тоже вполне ничего, да больно бледный — если не голубой, так уж точно чахоточный. Голондрина дель Росарио между двумя номерами лишь молилась и в отчаянии ломала руки.

Гулянка шла полным ходом, они играли пятую танцевальную мелодию, и тут она краем глаза заметила, что одна из самых разбитных бабенок в зале лезет на эстраду. Заливаясь краской, она увидела, как нахалка беззастенчиво оглаживает ее трубача. Это была Пупсик. Капризная блудница, втиснутая в длинное платье любимого фасона, причесанная и накрашенная в египетском стиле, почтила вечеринку своим присутствием. Под шумок она признала в Бельо Сандалио того храбреца, который не побоялся вытащить у нее из задницы трусы на глазах у капитана, бросила посреди танца очередного гринго, в пьяном угаре выскочила на сцену и принялась тереться о трубача, мурлыча ему в ухо, разве рыженький ежик ее не помнит.

Когда Бельо Сандалио заметил, что Голондрина плачет, он резко отпихнул проститутку. Она чуть не грянулась на сцену и проорала, что раз он, засранец, такой из себя стеклянный, она лучше пианиста осчастливит. А то там за столиками сомневаются, уже не хромает ли этот, в шляпе, на голубую ногу, вот она сейчас и проверит. Если тощенький пианист — настоящий мужик, он тоже не побоится пощупать ее трусы; а нет — она лично стукнет капитану Говномешателю, чтобы тот пустил его на дно с камнем на шее. И, сильно пошатываясь, она навалилась на окаменевшую от ужаса сеньориту Голондрину дель Росарио, бросавшую на Бельо Сандалио умоляющие взгляды. Тот, не прекращая играть, подошел сзади к проститутке, поднял ногу и решительным пинком отправил ее вниз. Пупсик кулем покатилась по танцплощадке, сшибая по пути окосевших гринго, которые прихлопывали и свистели высокой худой даме, курившей сигарету в длиннющем мундштуке, хихикавшей пьяным змеиным смешком и начавшей раздеваться под музыку. Дама эта, по прозвищу «Репейник», было любовницей самого нетрезвого гринго на площадке.

В считанные секунды поднялась невообразимая суматоха, и Бельо Сандалио едва успел схватить сеньориту Голондрину дель Росарио за руку, спрыгнуть вниз и протащить ее сквозь толпу беснующихся гуляк к двери в патио. Посреди поля боя ему пришлось на миг выпустить ее, чтобы раскидать двух накинувшихся на них молодчиков и проститутку — лицом вылитого мужика, — которая норовила пырнуть их битым стаканом и ухватила Голондрину за шарф. Он вновь нашел ее руку, и чуть ли ни на четвереньках они выбрались в патио, а вслед им под гвалт ругательств и проклятий летели бутылки и оглушительно разбивались о стены.