Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Распрощавшись с трубачом, Йемо Пон направил свои стопы в Рабочий театр. Афиши, должно быть, уже готовы. В этот час улицы Пампа-Уньон дышали спокойствием. Шахтеры до города еще не добрались, проститутки начинали вяло готовиться к предстоящей ночи, бездомные псы вели себя тихо-мирно, ветерок не так пьянил и люди повытаскивали на улицу скамейки и сели смотреть, как играют дети. Всякий несведущий проезжий решил бы, что это степенный, сонный городок. Но он-то знает, что это не так. В своих ежедневных прогулках с афишами на шее он не раз натыкался на доброго мирянина, валявшегося с выпущенными кишками или раной от пули, алевшей, словно гранат, посреди груди. Всего три недели назад он видел средь бела дня прямо на улице, как две толстые проститутки, совершенно голые, норовят исполосовать друг друга бутылочными горлышками. И это при том, что все в один голос твердят: город уже не тот, нет прежнего размаха. Хотел бы он пожить во времена того размаха. Иногда, проснувшись на рассвете, когда мать возвращалась с работы, он слушал, как она рассказывает тем, кого привела, про старое доброе время: тогда буйноголовые обитатели пампы убивали и погибали, как герои сказаний, за один взгляд женщины, а еще подтирались крупными купюрами в уборных баров, и такие же, как его мать, официантки после закрытия аккуратно подбирали эти засранные стопки, хорошенько отстирывали их в корыте и развешивали на прищепках для белья. Он и сам помнил, как однажды, должно быть, в последние годы расцвета — ему едва сровнялось пять, может, шесть, — он в темном углу доходного дома уронил песо, и пьяный шахтер спросил, чего он, узкоглазенький, хнычет, а потом запалил целую десятку, чтобы помочь ему найти один жалкий песо.

Проходя мимо редакции газеты, Йемо Пон вдруг решил завернуть за угол и сперва заскочить к сеньорите Голондрине дель Росарио. Он мог бы рассказать ей новость про приезд Фелимона Отондо и под этим предлогом подольше посидеть с ней, вблизи вдыхая ее вкусный запах. Ничего вкуснее он никогда не нюхал. Заодно папа сеньориты бесплатно его подстрижет, как всегда. Дон Сиксто Пастор не такой, как тот другой цирюльник, что стрижет рядом с их доходным домом, желчный старикашка с выпученными глазами, который всех детей ругает пострелами и не стрижет китайцев, потому что это, якобы, приносит несчастье. Его дядюшку Лана он однажды вышвырнул из парикмахерской, как собаку. «Обкорнаешь китайца — жди семь лет бед», — заявил он ему и вытолкал взашей. С тех пор дядя перестал стричься. Когда он рассказал эту историю дону Сиксто Пастору, тот проворчал, что кое-какие его собратья по цеху мало того, что ремеслу в тюрьме учились, так еще суеверные донельзя невежды и, чтобы не растерять клиентуру, черт знает чем окуривают мастерские, а состриженные прядки хранят вместе с крестиками, козьими зубами и колдовскими травами.

Сиксто Пастор Альсамора, едва проснувшись после сиесты, увидал гномью фигурку Йемо Пона, спрашивающего «сеньориту, вашу дочку». Цирюльник отложил с колен «социалистический роман» — он всегда перечитывал пару страниц, чтобы, по его собственным словам, поддержать в себе огонь пролетарской борьбы, — и как следует потянулся в рабочем кресле.

— Меня прислали из синематографа, — соврал Йемо Пон, когда дон Сиксто Пастор все же решил спросить, что его к ним привело.

— После зайди ко мне, состригу с тебя эту гриву, — сказал цирюльник, щелкнув его по носу и подсказав, что дочка сейчас в музыкальном зале. И впредь пусть стучится, как воспитанный юноша!

Прежде чем войти, Йемо Пон постоял с минуту, разглядывая лебедей на дверных стеклах. Сеньорита Голондрина дель Росарио давала урок декламации. Ученица с белокурыми косами читала стихотворение про белозубую негритяночку, которая играла с ангелами[23]. Сеньорита то и дело прерывала чтение и объясняла мелодичным тоном, что, помимо постановки голоса, языка рук и мимики лица, есть еще простейшая мимика тела. К примеру, в минуты печали (сеньорита делала красивое печальное личико) не только голову и плечи, но и все тело требуется слегка склонить вперед, словно под тяжестью неизбывного горя. А чтобы изобразить страх, нужно отступить и изящно закрыться руками (сеньорита отступала и изящно закрывалась руками), при этом глаза и рот выражают ужас, и все тело содрогается (Йемо Пон не мог решить, какое лицо у сеньориты выходит красивее — печальное или испуганное).

Китайчонок уже несколько раз на этой неделе приносил ей весточки от Бельо Сандалио, и, завидев его сквозь стекло, сеньорита Голондрина дель Росарио тут же его впустила. Она велела ученицам упражняться в мимике тела и вышла с ним в гостиную. Новость разочаровала ее. Силясь улыбнуться и выглядеть естественной, она сказала, что очень рада возвращению сеньора Фелимона Отондо, ведь он не только добрый сосед, но и прекрасный человек. Потом открыла жестяной сундучок с изображением рыцарского замка на крышке и на прощание дала мальчугану пригоршню хрустких карамелек. «Увидимся в театре, Йемито!» — сказала она.

Девочки задорно хохотали в соседней комнате, а Голондрина дель Росарио грезила наяву на диване в гостиной. Сегодня она приготовила своему ангелу с трубой сюрприз. Она написала ему стихотворение, оно так и называется: «Мой ангел с трубой», но она не станет нашептывать его на ухо в поэтическом порыве, как, бывало, нашептывала кое-что из Беккера. Сегодня все будет иначе: она усадит его на кровать, как в первый ряд партера, а сама, будто стоя на подмостках, преподнесет ему стихи со всем чувством и мастерством опытной чтицы.

Больше того: если ее возлюбленному трубачу стихотворение понравится, она напечатает его в следующую среду в артистической страничке «Голоса пампы», на которой местные поэты, истовые обожатели искусства, из осмотрительности или, может, излишней скромности подписываются псевдонимами. Культурное общество города давно уже знает и обсуждает лирические строки «Неяркой звезды», страстные стихи «Светоча Севера» и ностальгические оды «Ветра Пампы». Все они истинные поэты — думала сеньорита Голондрина дель Росарио, — способные и камни пустыни расцветить вдохновением. Она же, разумеется, не станет прятать свое произведение за псевдонимом. Она подпишется именем, фамилией и профессией. Пусть весь город узнает, что любовь, наконец, постучалась в двери пианистки, преподавательницы декламации и аккомпаниатора кинокартин сеньориты Голондрины дель Росарио Альсамора Монтойя. Пусть все знают, что она безумно влюблена.

15

Бельо Сандалио тешил себя мыслью, будто знает женщин вдоль и поперек. Недаром, говорил он, его отношения с прекрасным полом начались в том возрасте, когда большая часть его сверстников в Икике еще бегала в коротких штанишках и забавлялась игрой в трещотку.

Его наставницей в любовных подвигах стала вдова, с который он познакомился незадолго до своего побега с цирком. В квартале она была известна под прозвищем «Гитарная жопа». Одна из развратных фантазий любвеобильной матроны состояла в том, чтобы наряжать Бельо Сандалио, тогда еще нежного отрока, бандитом. Повязав лицо платком на манер полумаски, он должен был врываться в дом, незаметно проникать в патио, где она, ничего не подозревая, жарила мясо, и внезапно нападать на нее. Задав ей небольшую взбучку и разодрав наглухо закрытое траурное платье, он бросал на нее негодяйский взгляд — желательно, чтобы глаза наливались кровью, — и ножом ее покойного мужа медленно, очень медленно рассекал одну за другой спицы корсета (зловещий отблеск луны на лезвии ножа доводил ее до первого оргазма). Необузданная, бесстыдная, совсем потерявшая голову веселая вдова просила шептать ей на ухо непристойности, всякие ужасные оскорбления. Особенно она любила, чтобы он звал ее «срамницей». Потом требовалось связать ее и разложить, совершенно голую, как курицу для жарки на углях, — при виде сеточки голубых вен на ее бледно-лунных телесах его слегка подташнивало. Наконец, разоблачившись в два решительных счета, он должен был нацелить на нее Даламбер (вдова называла всякий мужской причиндал именем покойного) и проговорить хрипло и угрожающе: «Ща ты у меня отведать слатенького». И тут же — как писали в криминальной хронике — удовлетворить свои низменные животные инстинкты.

Раскинувшись на полу, толстая, молочно-белая, приторная бабища смаковала длинный ломоть жареного мяса и сообщала, что до настоящего маньяка-насильника он, невинный мальчуган, недотягивает. Но еще несколько уроков — и заиграет получше этой трубы, что он везде за собой таскает. «И резать будет получше кинжала моего Ламберто Мехиаса, упокой, Господи, его душу, вот уж был настоящий мужик, знал, как с чем управляться», — вздыхала вдова.

Так и вышло, что юный Бельо Сандалио, обучившись всему, чему можно было обучиться в постели, отправился странствовать по миру, снабженный премудростью горячих фантазий ненасытной хищницы, которая «зазевайся я на минутку, заглотила бы меня вместе с трубой», — рассказывал он друзьям. «С той поры я люблю свою трубу, а на женщинах играю», — завершал он историю о своем посвящении в тайны любовных баталий, улыбаясь белозубой полярной улыбочкой.