Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

— Это правда, что ты встречаешься с такими женщинами?

— С какими такими? — переспросил он, не переставая целовать ее в шею и раззадоривать, покусывая аккуратные полупрозрачные ушки.

— С женщинами… легкого поведения, — пролепетала она, краснея.

— Все женщины — иногда легкого поведения, а иногда тяжелого, — отвечал он, облизывая ягоды ее сосков шершавым кончиком кошачьего языка.

— Не смейся надо мной, пожалуйста, — взмолилась она.

Бельо Сандалио, изобразив слишком уж торжественную, учитывая искрящийся лукавством взгляд, серьезность, сказал, что, кто бы ей ни наплел такую глупость, он клянется всем, что ему дорого: если когда-нибудь на пути бродячего музыканта и попадалась подобная грешница, то только до встречи с самой пленительной женщиной в мире. «Теперь в моей жизни только ты», — уверял он. И каждую ночь в ее спальне он повторял это так часто, так горячо клялся в любви и любил ее с такой необузданной страстью, что ее страх быть обманутой быстро рассеялся. Так же быстро его охватил страх, что он бесповоротно, как дурак, по уши влюбится в эту невообразимую женщину.

Ночь от ночи страсть все нещаднее снедала Бельо Сандалио, он все сильнее желал быть с нею, и товарищи по Литр-банду даже прозвали его «Призраком „Тощего кота“». Во-первых, потому что из-за еженощных любовных подвигов он страшно осунулся, приобретя сходство с покойником, и, во-вторых, потому что после пресловутого забега по разным — «куда зачерпнем», говорил Жан Матурана, — кабакам он всегда утягивал их в «Тощего кота», но, не успев устроиться за всегдашним столиком, испарялся, засранец, только его и видели, и появлялся лишь два или три часа спустя, когда заря уже разворачивала нежно-голубой холст в высоком небе пампы.

Перед началом вечернего сеанса невозможно элегантный Бельо Сандалио дожидался ее у входа в синематограф. Не вполне наверстав недосып после ночных похождений, стараясь скрыть все признаки усталости за своей эсминцевой улыбкой, он весьма галантно и сдержанно беседовал с нею до начала картины. Потом, беззаботно насвистывая и улавливая последние солнечные блики бронзовыми боками трубы, уходил на репетицию.

Вечером после сеанса, прежде чем пуститься в загул с товарищами, Бельо Сандалио встречал ее у театра под бледным светом фонаря. Оттуда они брели до угла ее дома, словно добрые друзья. Лишь в самых темных закоулках сеньорита Голондрина дель Росарио позволяла взять ее за руку. Они обсуждали фильмы, но чаще разговор вращался вокруг разных музыкальных теорий. Он делился идеями насчет трубы, она разъясняла способы обращения с фортепиано. Он с безграничным восторгом рассказывал про Кинга Оливера[16], «величайшего трубача нашего времени»; она преклонялась перед меланхоличным гением Шопена («Бог, наверное, тоже чахоточный», как-то сказала она). Ей нравилось сравнивать стили, он увлекался сравнением звучаний. Говорил, что звук — отражение самого глубокого, что есть в музыканте, и энергично уверял, что для него каждый звук заключает в себе отдельное музыкальное послание. Однажды вечером он похвастал, что может точно определить тональность, в которой скрипит дверь. Так сильно он любил звуки.

— Даже мое первое слово, — рассказывал он ей, — было вовсе не «мама».

— А какое же? — спросила она и остановилась.

— Тру-ту-ру-ту-ту!

Они расхохотались и до дому дошли, крепко держась за руки.

Иногда, когда зимняя пампа лютовала не на шутку, Бельо Сандалио, вместо того чтобы ждать под фонарем, пробирался в театр и успевал к концу картины. По дороге домой он искренно и просто, как всякий талантливый музыкант, но страстно и поэтично, как всякий безумно влюбленный, превозносил звуки, извлеченные ею из инструмента. В такой-то сцене ее каденция казалась хрупкой вереницей хрустальных нот, говорил он. А в другой — чистым водопадом пенящегося шампанского.

Во вторник после сеанса она попросила проводить ее до клуба, ей нужно репетировать для президентского концерта. Аптекарь предупредил ее, что «Его Превосходительство Президент Республики генерал дон Карлос Ибаньес дель Кампо» — она, смеясь, повторила вслед за фармацевтом всю обойму титулов и имен — прибудет в селение через неделю. Так что следовало уделить время репетициям.

В клубе в этот час было почти пусто. Они заперлись в одном из боковых залов, и, прослушав пару вещей из Шопена, Бельо Сандалио пришел в восторг от ее стиля и богатого оттенками звука и предложил сыграть вместе что-нибудь, только, может быть, повеселее, посовременнее.

— Начинай, а я подыграю, — обрадовалась она.

Когда они доиграли уанстеп, Бельо Сандалио сгреб ее в охапку и поднял в воздух, покрывая все лицо поцелуями. Он и вправду поражался тому, что эта сверхъестественная фемина способна извлечь из инструмента.

— Воистину, за фортепиано ты — просто чистокровная верховая! — сказал он.

Потом он рассказал ей про Фердинанда Джозефа Ла-Мента, пианиста, более известного в мире классического джаза под именем Джелли Ролл Мортон[17]. Он где-то читал, что тот склонен к фиглярству и помпе — даже провозгласил себя изобретателем джаза, — но за роялем — гений. «Он бы тебя покорил», — сказал Бельо Сандалио. И тут же признался, что в одном из захудалых пансионов, в которых приходилось ему живать в последние годы, он забыл единственную пластинку Мортона, что смог раздобыть, — блестящее соло на рояле, истинный бриллиант. Та же участь постигала его джазовые журналы — постепенно они терялись в бесконечных каморках.

После, под прелюдии и ноктюрны, они долго целовались и говорили про свою жизнь. Под конец вечера, ослепнув от счастья, почти лишившись рассудка от страсти, сеньорита Голондрина дель Росарио отдалась ему на мягком бледно-розовом ковре в маленьком зале клуба. Когда Бельо Сандалио ушел, она сама поразилась, на какие сумасшедшие выходки способна ради любви. «Чем больше страсти, тем меньше чести», — слышала она где-то. Она сравнивала себя с золотистой бабочкой, исступленно бросающейся в обжигающий круг света.

В среду «Голос пампы» напечатал первое подтверждение поездки президента по северу страны. Приезд в Пампа-Уньон намечался на следующую среду, седьмое августа. В той же статье говорилось о готовящемся для вручения главе государства документе, прошении, касавшемся самых насущных нужд города. «Мы совершенно убеждены, — писали в газете, — что Президент Чили незнаком с огромными трудностями, с которыми сталкивается не только отдельное селение Пампа-Уньон, но и каждый честный трудящийся отечественной селитряной промышленности». Завершалась статья патриотическим призывом, обращенным ко всем благонамеренным обитателям города и ближайших приисков: должным образом принять президента.

В тот же вечер аптекарь прервал репетицию оркестра: музыкантов срочно вызвали в клуб. Там, с рулеткой в руке, карандашом за ухом и треугольным серьезным лицом, будто у филина при монокле, их поджидал один из лучших портных и закройщиков в городе. Каждому пошьют форму по мерке. Форму, достойную такого случая. Не встречать же президента в наряде Телефонного Психа, сказал аптекарь, имея в виду городского сумасшедшего, который, вооружившись клаксоном и телефонной трубкой, разгуливал по улицам и то разговаривал с президентом Соединенных Штатов, то выяснял в Сантьяго расписание поездов, а то громогласно обсуждал с Лондоном курс фунта стерлингов.

Вернувшись в Гильдию извозчиков, музыканты спорили, стоит ли продолжать репетицию, и тут в дверях показалась неряшливая дряхлая юродивая. У старушки были бегающие испитые глазенки, а за каждым ухом ютилось по приклеенному слюной хабарику. Разыскивала она Беса с Барабаном. У его жены роды начались, и все женщины из доходного дома, старушка в том числе, считают, что он, «отрезанный ломоть», должен находиться подле нее. Канталисио дель Кармен в ту минуту отлучился в уборную.

Музыканты, узнав новость, более не спорили и объявили конец репетиции. Корнеты и тромбон без промедления отчалили «пролудить горло», Эральдино Лумбрера, витиевато изъясняясь, дал понять, что кобылка ждет его не дождется, как обычно, зачехлил трубу и тоже был таков. Бельо Сандалио со товарищи, зубоскаля над плутоватым трубачом («Конфетка Леденистая», прозвал его старый барабанщик), собрались проводить Канталисио дель Кармена до дому.

Когда они прибыли к месту событий, среди соседок царило большое оживление. В комнате барабанщика три старухи готовили роженицу. С минуты на минуту ждали донью Чаро, повитуху по прозвищу «Аистушка». Канталисио дель Кармен принялся успокаивать жену, которая извивалась, стонала и кусала губы, а снаружи его друзья, рассевшись на корточках вроде игроков в мяч курили, как оголтелые, не то чтобы от волнения за исход родов, а, скорее, чтобы заглушить невыносимую вонь козла, скачущего на привязи у курятника.